О мандуле 07.11.2015 16:57

Заметки на полях истории

О мандуле

Должен признать, что на протяжении более чем десяти лет не посещаю никаких новостных теле- и радиопрограмм, а газет не читал специально никогда в жизни. Новости уз­наю случайно, из разных источников, в основном из радио, разговоров людей, из интернета. Но вот обратил внимание на высказывания некоего политолога Лилии Шевцовой, натолкнувшие меня на некоторые размышления.

Цитата: Украина, некогда бриллиант в короне русского само­державия, нанесла смертельный удар по «Русской сис­теме», решив двинуться в Европу, то есть, выбрав враж­дебный для Москвы цивилизационный вектор. Это подрыв самодержавного генетического кода, который зиждется на имперскости: Украина – важнейший ее элемент. Забудьте бредни наших экспертов о геополитике! Это лишь попытка по-другому обосновать необходимость имперскости, но в еще более опасной форме. Недаром геополитика в Герма­нии фактически запрещена, как идеология обоснования фашизма!

Украина стала непосредственным поводом для возвра­щения Кремля к модели «Крепость-Россия». Это возвраще­ние было реакцией на российские протесты 2011-2012 го­дов и следствием неспособности Кремля править в ситуации «полуоткрытой форточки», то есть мягкого авторитаризма. А падение Виктора Януковича стало для Кремля одновре­менно и ударом (ведь Москва его уже купила, а он не удержал власть!), и подарком – он дал повод для перевода доктрины «Россия – Крепость» (уже оформленной к концу 2013 года) из лозунга в практическую плоскость через «крымнашизм».

Аннексия Крыма предоставила Путину возможность но­вой легитимации власти. Но заметьте важное: эта легити­мация произошла при разрушении опор «Системы», кото­рые она создавала в последние десятилетия, в частности, подорвав важнейший способ существования российской элиты в мирное время – возможность ее интеграции в за­падные элиты. И еще: разрушение этих опор произошло при невозможности России вернуться к традиционному ме­ханизму обеспечения жизни Крепости – через реальный, не имитационный милитаризм, через реальное ядерное сдер­живание Америки, через реальную изоляцию общества от окружающего мира.

Сопротивление Украины и упорство Украины в выборе своего пути на Запад (который стал для Кремля враждеб­ной цивилизацией) – самое явное и откровенное доказа­тельство неспособности России вернуться к традиционной модели самодержавия. Эта модель обязательно должна включать Украину! Но ирония заключается в том, что пре­вращение украинской темы в фактор российской внутрен­ней политики и ключевую составляющую легитимации Кремля говорит об отсутствии у «Русской системы» иных механизмов жизнеспособности – Россия стала заложницей украинского вектора. В каком-то смысле сегодня украинцы покорили Россию, как они сделали это в культурном и ин­теллектуальном смысле, когда оказались в имперских объя­тиях Москвы (у украинцев уже было Магдебургское право, они были образованнее московитов и даже первый русский толковый словарь создал украинец в Киеве!) Правда, при­знать это – совершенно невозможно для российской элиты.

Создатель первого русского толкового словаря никак не мог быть этническим украинцем, и сам бы никогда не поду­мал, что по ка­кой-то причине его в XXI веке причислят к таковым, а если бы уже и оказался, то зачем же ему созда­вать ка­кой-то русский толковый словарь, вместо какого-нибудь украинского. Ра­зумеется, наука в России (во всей России вместе с «про­винциями» и «украинами») – удел из­бранных – и политиками и политологам совсем не обяза­тельно знать то, что хорошо известно этнологам. А им из­вестно, что этноло­гические процессы всегда являются следствием, производ­ными про­цессов социально-политиче­ских и если до XX века на поли­тической карте планеты не существовало хоть ка­кой-ни­будь политической украинской по названию «автономии» (напри­мер, как у малороссий­ской Гетманщины 1654-1781 годов в составе России), то и быть не могло в помине никаких ук­раинцев как мало-маль­ски чет­кой и оп­ределенной этниче­ской единицы. Напомню дейст­вие эво­люционного меха­низма, не ходя далеко за примером. Вна­чале подразделе­ние, этносоциальный орга­низм поздней первобытности, род или племя русь (варягов – во всяком случае, летописец приравнивает общинно-дру­жинный контингент скандинавов, который возможно или зачастую уже и не нес в принципах своей организации сле­дов родовых отношений, к славянским так называемым ро­дам) создает поли­тиче­скую организа­цию, то бишь Рус(ь)кую землю, затем в её пределах «по­явля­ются» рус(ь)кие люди, её жители, «граж­дане». Кроме этого, имя русь снова, а имя руские-руськие впервые этно­логизиру­ются, но уже на славян­ской этнической почве и спустя не­которое время даже появля­ется исключительно редкое в литера­турном употребле­нии, фамильяр­ное русичи «рус­ские по­томки, дети» – именно так, но никак не в обратном по­рядке. Поэтому вполне естественно, что типологически сходный процесс наблюдался и с превраще­нием термина украинцы, изна­чальным соционимом, обозна­чавшим у по­ляков шляхту в дальних, восточных воеводствах Речи По­спо­литой, или Дольней Руси, а где-нибудь с XVI века – Ук­раине, в бассейне лесо­степного Днепра, а затем и местных крепост­ных, уже в географиче­ском смысле, и так далее, вверх по хронологи­ческой шкале.

Руские люди (русь христиане, народ рус(ь)кий и тому по­добное) южнорусских и западнорусских земель в преде­лах Речи Посполитой (по характеру лингвистической гра­дации выделяющей русских Балтийского бассейна и Верх­него По­днепровья ото всех самых южных), то есть этниче­ские рус­ские, до возникновения в России в XVIII веке свет­ской науки евро­пейского образца действительно были на­верное во всем учителями своих московских этнических со­братьев. Севе­рянин Ми­хайло Ломоносов, например, обу­чался рус­скому языку, славянской грамматике по учебнику, напи­санному уроженцем Подо­лии. В отличие от которой (По­дольское воеводство, Подольская губерния) Украина до XX века по понят­ным причинам не являлась официальным на­званием чего-либо и до которой Подолии в то время, в XVII веке, Ук­раина с востока, из пределов Киевского и Брацлав­ского воеводств, от рубежей Российского царства ещё не распространилась. И прак­тически все на­чинания прото­науки до Петра I в Мос­ковском царстве были связаны в той или иной мере с рускими Речи Поспо­литой, теми, кто раньше других из рус­ских знако­мился с от­голо­сками дос­тижений эпохи евро­пей­ского Ре­нессанса. На­вер­няка и Си­меон По­лоц­кий уди­вился бы, узнав что являлся ничуть не русским, а всего лишь только белору­сом (не­смотря на то что хороним Бела Русь «русские, христиане Литовского княжества», в отличие от Украины и русский по происхож­дению, и заведомо старше).

Но зачем же и кому надо утверждать обратное, упот­реб­ляя совсем юный, заро­ждаю­щийся на наших глазах, в пре­делах УССР и неза­виси­мой Украины, украинский этнос в столь прошедшем вре­мени, тогда как и историкам, и эт­но­логам хорошо из­вестно и то, что в этническом смысле имя украинцев, изна­чальный от­кровенный и польский, и рус­ский соционим (как горожанин, селянин) или иногда про­фессиона­лизм (то есть как и русь, хотя последний на пути от эт­носов «варягов» к «рус­ским славянам» так и не достиг со­циони­мической чис­тоты, оста­ваясь чем-то вроде «этноса-сосло­вия») впервые был ис­пользован на рубеже XVIII-XIX веков в той же поль­ской ли­те­ратуре (правда в первый раз – на французском языке эмигрантом Яном Потоцким в Па­риже в 1795 году). В отечественной же литературе и собст­венно уже на территории исторической Украины, или точ­нее там, где смыкались польские и московские украины (именно здесь, где-то в предстепье междуречий Днестра и Дона под воздействием перманентной угрозы кочевниче­ских, крым­ских вторжений демографический термин имел теоретиче­ские перспективы традиционализироваться и стать топони­мом, хоронимом), более или менее «разбор­чиво» – в сере­дине XIX века, в среде мест­ной либерально настроенной интеллигенции. И тут снова в истории древ­него русского этнонима и юного укра­инского легко про­сматривается ти­пологиче­ские схождения. Ведь этноло­гиза­ция имени укра­инцев яв­лялась прямым от­звуком траги­че­ской гибели Поль­ского го­сударства, раздела Речи Поспо­ли­той в конце XVIII века, точно также как мас­штаб­ное эт­но­логическое обрусе­ние всех восточных славян стало след­ст­вием, во-первых, поли­тического распада еди­ной Рус­кой земли после сере­дины XI века, но в гораздо большей сте­пени, во-вторых – следст­вием катастрофы ста­рейших рус­ких волостей, Киев­ской, Черниговской и Пере­яславской в середине века XIII.

Нако­нец, видимо почти «последней каплей, перепол­нившей чашу» ук­раинской этничности стал чудовищный размер «кнута», как привычного для по­литики автори­тарно-бюро­кратического строя дополнения знаменитого «пряника». «Кнута», кото­рый не только укра­инский, но и другие, столь же или менее взрослые этносы-«националь­ности» заро­дившиеся в СССР готовы восприни­мать теперь исключи­тельно только на свой счет. Собст­венно «кнут» этот заклю­чался в порой очень жесто­ких «издерж­ках», ко­торые всем без исключения (а РСФСР и русским об­ластям на протяжении всей истории СССР более всего) при­хо­ди­лось пла­тить за про­изводство местной ази­атской фор­ма­цией «пря­ника», раз уж она добралась-таки в России до индустри­альной планки развития (при всей ко­нечно из­вестной ус­ловности индустриализации в азиатских соци­ально-эконо­мических условиях), но никак не в слове гено­цид, столь же западноев­ропейском. Негативные, тяжелей­шие последствия коллекти­визации, раскулачивания и ин­ду­стриализации деревни по Союзу оказались осо­бенно мас­штабными и заметными, ковровой плотности в пределах УССР и наверняка могли влиять даже на этниче­ское само­сознание местного славянского населения (тут легко про­вести параллель с характерным восприятием, тем более если оно обывательское, русских, неразрывно свя­зываемых и с Мо­сквой, и с её политикой, на Западе и в наше время, и при Сталине, и при Николае I, и прежде того, тогда как не­мецкие национал-социалисты просто уравнивали больше­виков с монголами Чингисхана). Выражаясь достаточно ут­рированно, русские в УССР как бы исчезают вследствие проведения политики голодомора и остаются украинцы.

Но ведь нельзя же упо­мянуть и чудо­вищный размер того самого «пряника», «от­кушенного» юным «народом» при Со­ветской власти, да ещё какого «пря­ника», от которого исто­рическая для поляков область Ук­раина, восточная Ма­лопольша, «располнела» в не­сколько раз за счет земель нико­гда, ни в каком помине ук­раин­скими, ни даже украин­ными не являвшимися (фактически предстепные и степные, и реже населенные, и не проме­ренные картографами того времени крымские, та­тарские украины Речи Посполитой могли быть достаточно обшир­ными, но само значение слова Украина в то же время на­кладывало безусловные ограни­чения на данную террито­рию), ос­тавляя тем самым «в недо­умении» про­зрачность как поль­ского, так и древнерус­ского (совсем не исключено, что упоминаемая однажды в летописи под 1187 годом оу­краина в Поднепровье, проре­женная, взлохмаченная тро­пами ко­чевников и примыкав­шая к Руськой земле X-XI ве­ков с юга и юго-востока, уже довольно обширно охваты­вала и Поро­сье и Посулье, раз­мываясь дальше на восток, но можно в то же время, попро­бовать представить, где бы располагались «украины», на­пример, седевших по Днепру полян), восточ­но­славян­ского (на Руси с XII по XVIII век существовали и галичские, и псковские, и ляшские, и литов­ские украины, украинными случались и Брест, и Смо­ленск, и Мценск, и Одоев, сибир­ские и другие города) смысла своего имени («ок­раина, при­грани­чье»). Пожалуй что ни один «народ» в СССР не был таким образом и в та­кой же степени «вскорм­лен» и «облас­кан» деспотиче­ской властью (ну кроме разве что не­которых среднеазиат­ских).

Сделанность, политиче­ская конъюнктур­ность формирова­ния УССР возможно про­сматривается в от­сутст­вии сколько-нибудь близкого поли­тико-администра­тивного или историко-культурного образо­вания, по отноше­нию к ко­торому знаме­нитая советская республика могла бы счи­таться каким-либо правдоподоб­ным приемником в чем-либо. Поэтому она и выглядит словно бы «средним арифме­тическим» от «сло­жения» Малой Руси, Ма­лопольши, Мало­россии, Гетман­щины, Украины (при этом, большая часть Брест­ского края, казалось бы, по этнографическим призна­кам южно­русская, или малорус­ская, или русинская, нежели белорусская, дос­талась со­седу, отчего видимо и стала в со­ветское время од­ной из са­мых русскогово­рящих в БССР). Кроме того навер­ное и рус­ские, точнее великорусы, и мо­жет быть не только обита­тели РСФСР, но ещё и обитатели Московского царства, Российской империи ко­торым были в свое время хорошо известны понятия украины, ук­раинные люди, украинцы, украинники «жители пограничья», «по­граничные служивые люди» (старые укрепленные, засеч­ные украины Москов­ского государства посте­пенно отодви­гались от Поочья и Ря­занщины на юг, сомкнувшись в XVII веке с польской Украи­ной), когда особенно жители Малой Руси или поль­ской Ук­раины восточноевропейской лесо­степи, уходя на восток от преследова­ния поляков селились в Слобожан­щине и в Подо­нье, великорусы под­хватывали с XVII века и полонизм ук­раинцы, конкретизирующий уже южных русских, точнее русских Юго-востока (хронологиче­ски первое упоминание в литературе самого слова, принад­лежит польскому рапорту за 1596 год, где оно ещё видимо адресует польский или пропольский социальный контин­гент, хотя синхронно слово фиксиру­ется в русском про­звище семьи пронских дворян на Рязан­щине), слово ввиду прозрачности его значения не способ­ное по природе своей являться самоназванием (скажем, слова казаки и вольги, вольные люди отлично калькируют друг друга, но тюркизм требует перевода и потому более удобоварим для тона и языка царской канцелярии). Некто способен лишь при­вык­нуть к обозначению себя кем-то подобным образом. (При­мером подобного при­выкания может служить и россий­ское татары – русское обобщенное обозначение всех оби­тателей Золотой Орды, воспринявших кыпчакский, то есть половец­кий, куманский, сарский язык.) И тут снова необ­ходимо ого­вориться о разграниче­нии сфер соционимии, поли­тони­мии, топонимии и этнонимии (даже в сознании тех, кто ни­когда не слышал о подобных научных терминах), по­скольку по­литико-админи­стративные и исто­рико-географи­ческие на­звания (Малая Русь, Червонная Русь, Черная и Белая Русь, Галичина, Се­верщина, Волынь, Полесье, Ук­раина, смолен­ские, могилев­ские, гомельские, белорусы и укра­инцы и т.д. и т.п.) могли возникать, исче­зать и сме­няться, но в любом случае слу­жили лишь уточ­няющим средством внутренней идентифи­кации в обширном русском этниче­ском мире (а процесс языковой конверген­ции, сбли­жения южнорусских и запад­норусских говоров с велико­русским наблюдался на протя­жении XVIII-XIX веков даже в усло­виях отсталого со­ци­ально-экономического строя России, благо что говоры эти были все-таки близкородственны и не ус­пели как сле­дует размежеваться, а великорусский и бе­лорусский пред­став­ляли собой два полюса достаточно рав­номерного гра­диента языковой непрерывности). Таким об­разом, хоро­ним Ук­раина и производное от него украинцы никак не были спо­собны вытеснить или даже потеснить на задний план более аутентич­ные имена (скажем, имя бело­русов могло объе­динять вплоть до се­редины XIX века всех без исключения бывших русских оби­тателей Речи Посполи­той), тем более в созна­нии самых наипрямейших по­томков носителей древ­ней русской идентичности, каковые потомки могли легко убедиться в наличии дан­ной пре­емст­венно­сти читая лето­писи (и во всем, как уже говори­лось, были чуть ли не до XVIII века включительно «учите­лями» своих се­верных со­братьев, на­чиная с того что пер­выми, в XVII веке, приучили северных собратьев к вос­при­ятию греко-лати­низмов Рос(с)ия, Вели­корос(с)ия, Мало­рос(с)ия). Но, как оказа­лось, лишь до XX века, когда впер­вые появ­ляются техниче­ские, техногенные возможности (всеобщее бес­плат­ное школьное образование и методы до­минирования опре­де­ленного образа восприятия истории в рамках идео­логии специ­фического со­ветского марксизма) для замеще­ния от­кро­венно сугубо внешним пространст­венно-геогра­фическим  обозначением (которое может упот­ребляться и внутри от­дельной цельной общности – у поля­ков, сербов, словен, русских) русского этнонима (народ рус(ь)кий, вся русь, рус­(ь)кие, русин и т.п. в южно­русских письменных па­мят­никах гетманской эпохи и долго после неё, до эпохи со­вет­ской) и его субэтнонимов (бело­русы, малорусы, мало­рос­сияне), ко­то­рые пусть и не все, в разной мере, но по­тенци­ально были бы способны родиться самона­званиями (оче­видно, что в случае с Малой и Великой Русью русизмы яв­ляются точными семантическими каль­ками ста­родавных греческих церковных терминов Магна и Микра Росия, но между существованием отдельной, «ма­лой» ми­трополии на юго-западе Руси в XIV веке и припо­минанием, возрожде­нием в связи с угрозой наступления униатства примерно там же, на Киевщине названия Малой Руси про­ходит нема­лый срок, что видимо и побуждает фи­лологов и историков к приведению многочисленных ис­то­рических примеров пони­мания в европейских культурах малого как «изначаль­ного» и вели­кого как «нового»). Поэтому, что бы там не выделы­вали, например, австро-венгры (а поляки к украин­цам были в достаточной степени равнодушны, скло­няясь скорее к по­лонизации русских, мо­жет быть и в силу «лучшего зна­комства» со славянской ре­чью и значением сла­вянских слов, где украина годилась бы только для «Камчатки»), без под­держки Совет­ской власти с её мас­штабной политикой раз­дачи «нацио­нально­стей» или даже её прямых письмен­ных указаний-директив (во времена Сталина особенно спо­собных являть собой «Священное писание») не было бы ника­кого украин­ского «народа». Может возник­нуть даже подоз­рение, что «идеоло­гами» укра­инской «на­ции», «на­рода» были почти сплошь какие-ни­будь ино­родцы (пусть даже и не все сразу одно­временно – поляки, вели­корус­ы, австро-венгры, зло­счаст­ные евреи, московская со­вет­ская деспотия и мало ли кто), но сами ко­нечно ника­кие не укра­инцы, но которым в то же время было легко, спод­ручно на­зывать ме­стный эт­ни­ческий суб­страт именно так. Собст­венно пред­вестни­ками, зачинате­лями, украинской «народ­ной» темы фактически яв­ляются об­русевший немец А.И.Ригельман и его младший современник поляк Ян По­тоцкий, что видимо вполне есте­ственно – взгляду из вне, из другой общности вообще все­гда будет присуща определен­ная этническая со­ставляющая (можно обратить внимание на то как однооб­разный суф­фикс -ичи в названиях окру­жающих полян пле­мен приоб­ретает качество некоего де­терминатива, подчер­кивающего некую степень или род удаленности этих пле­мен от Киева). Во вся­ком слу­чае, воз­никновение и попу­ля­ризация на­зва­ний по­добного рода (может гипербо­рейцы и называли гре­ков «самыми юж­ными», но нам об этом ничего не из­вестно) со всей про­зрачной оче­видностью даже не го­ворит, а кри­чит о том, что центр, «метрополия» политики, куль­туры и про­свещения после XVII столетия (после серии образования нескольких образовательных учреждений в Москве и Петербурге при жизни Петра I и далее следом) сместились из Ки­евщины куда-то в дру­гие ко­ординаты. Ведь совершенно очевидно, что именно наличие этой самой ма­ломальской просвещен­ности (а не, скажем, элементарной всеобщей грамотности) являлось как видно обязательной предпосыл­кой тенденции того порядка, что до установле­ния Совет­ской власти случаи употребления термина укра­инцы в эт­ническом смысле (по отношению, скажем, к час­тоте упот­ребления историко-гео­графического значения) носили, во-первых, ред­кий (даже, что примеча­тельно, в официальных реля­циях «скоропо­стижной» досо­ветской УНР), во-вторых, или беллетристиче­ский или, как бы мы те­перь сказали, около­научный (Ян По­тоцкий, М.Грушевский) или по мень­шей мере непоследова­тельный, практически недосказан­ный, неотдифференциро­ванный характер или даже ещё пока узко географически приуроченный (запо­рожские казаки, Поднепро­вье, Слобо­жанщина, Харь­ков­щина) у тех, кто соб­ственно и при­бегал к эксперимен­тиро­ванию с этнологиза­цией исто­рико-геогра­фического термина (как например, историк Н.И.Костомаров) до начала боль­шого советского экспери­мента, когда мнение выше­стоящих органов власти оказы­валось важнее и просвеще­ния, и об­щественного мне­ния, и самомнения местного на­селения. Хотя поиски, стремление к свободе в ортодок­сально деспо­тической стране могли нахо­дить «приют» (кроме как в тер­роризме) иногда даже в Ук­раине и украин­ском народе, все-таки, в более или менее, сравнительно свободо­мыслящей среде народная гор­дость, будучи про­свещенной, пока ещё с тру­дом уживалась, мири­лась с вы­зывающей маргиналь­но­стью термина (дос­та­точно ска­зать, что известный в свое время радикал от ин­телли­генции Т.Шевченко не пользо­вался этим понятием). Что могло быть абсолютно прием­лемо для обычных русских фамилий, типа Украинцев и им подобные, уже не совсем подобало статусу общенародного прозвания, безо всякого присутствия при нём традицион­ного «определяемого», «имени собствен­ного» (русь, рус­(ь)кие, ма­лорусы, мало­россияне, малорос­сийцы). Все это приводит к тому, что уже со­временным идеоло­гам самостийной украинской этнично­сти (даже академикам украинских наук) приходиться ни­чтоже сумняшеся просто-напросто создавать новые прасла­вян­ские и древнерусские слова, о которых до них почему ни­кто из филологов-слави­стов в мире не слы­хивал, приду­мы­вать древнее украинское прошлое, но так что бы оно не сов­падало с очевидным значе­нием славянских украин. То есть, если в составе СССР «необходимость, потребность» создания ук­раин­ской национальности потребовала растяги­вания её ис­тори­ческого корня из XX-XIX вплоть до XVI века (в упор пер­вому упоминанию в литературе слова украинцы и чуть да­лее) и гипноти­зиро­вания очерченного прошлого посредст­вом употребления к нему в каж­дом удобном случае понятий ук­раинский, Украина (и конечно в советских гра­ницах), то идеологи независимой, самостийной Украины пошли ещё гораздо глубже, отказываясь от ярлыка млад­шего брата.

Чем же продиктовано непомерное удревнение этниче­ского украинства, которому едва-едва исполняется пара со­тен (на польский взгляд), если не гораздо, в два раза меньше по большому (местному) счету лет, его приписы­ва­ние не способным за себя по­стоять и ответить выдаю­щимся и простым русским людям предшест­вующих тому времен, стремление поставить те­легу впереди лошади? Провинци­альный сепара­тизм как и патриотизм во всевоз­можных ис­торических «им­периях» всегда был трога­тельно-наивным. А если у про­винции со­всем нет названия и она просто про­винция, ук­раина, марка, не Фриульская и не Ба­варская, то трогатель­ность и наив­ность в ней видимо бу­дут зашкали­вать, а глав­ным врагом на уровне подсознания бу­дут им­перские амби­ции метропо­лии, даже бывшей, как на­следие «труд­ного детства», прове­денного в материнских объятиях по­следней великой поли­тарной (азиатской по Марксу) дес­по­тии на планете. И очевидно, чтобы обосно­вать независи­мость очевидного «фарса», фарса по бук­вальности его на­звания, лучше всего доказать, что фарс, его «государство» и «народ» – это са­мое древние образо­вания на Земле и старше любой метро­полии. Хотелось бы пожелать счастли­вого жизненного пути юному «народу», но, как говорится, по­пробуйте прожить бес комплексов не­пол­ноценности с та­кой «фамилией».

Говоря об имперском генетическом коде неужели поли­толог подразумевает ДНК? Ну, тогда это проявление образа мыслей традиционно исповедуемого расизмом и фашизмом и любыми другими -измами, полагающими сознание, над­строечные конструкции в зависимость не от социально-эко­номических предпосылок, условий бытия, а от неких гене­тических предрасположенностей к тем или иным нормам поведения. Что ж общество действительно может состоять из одних, скажем, неврастеников, но тогда в этом направ­лении будет действовать отбор предъявляемый обществу господством каких-то опреде­ленных способов добывания хлеба насущного. Вообще же желание очертить украинство гене­тически, проскальзы­вающее в высказываниях полито­лога вполне естественно, своевременно для кровнородст­вен­ного, молодого этникоса и очевидно вполне осознано. В то время как хорошо из­вестно, что стадия национального раз­вития обязательно подразумевает слияние любого коли­че­ства этносов, каждый из которых может быть сам по себе очень древним. Ко­нечно, невозможно, ввиду известных об­стоятельств бытия в России, приписывать русскому имени этносоциальный уро­вень развития западноевропейской на­ции, но чисто внеш­ние сходства имеют место быть. Так в крови ряда выдаю­щихся и замечательных русских людей могло не быть со­всем славянской крови или имелись при­меси неславянских генов, что от этого не делает менее дра­гоценным их вклад в русскую культуру.

И что это за навязчивое приравнивание российских и пародирующих старшего брата украинских элит к запад­ным, европейским – не много ли политолог на себя берет, подразумевая по умолчанию такое уравнение. Неужели по­литолог считает европейские элиты столь же отсталыми на «задворках» какой-нибудь империи, в которые так легко можно интегрировать, даже имея за плечами, помимо боль­шого и недавнего крепостного, давний опыт Магде­бург­ского права (отменено по всей империи в 1831 и в 1835 году для Киева), тем меньший, чем ближе к исторической Украине в Поднепровье проживали обладатели права, где их можно пересчитать по пальцам? Ка­жется, что проведе­ние параллели с противо­поставлением выборных должно­стей древних афинских греков и персид­ских сатрапов дос­таточно адек­ватно будет отражать суть современных геопо­литических различий. Очевидно легкая доступность воз­можностей, при наличии конечно опреде­ленных личных за­датков (ведь в России ни­когда не было ничего подобного, скажем, древнекитайской системе экза­меновки для выяв­ления лучших), претворения в жизнь по­требности нахо­диться хоть в какой-нибудь элите или даже править в соб­ственном «княже­стве» – назовем это усло­вием автономно­сти власти от «общества» – может слу­жить наглядной иллю­страцией той истины, что на ха­ляву и уксус сладкий. Впрочем, в среде элит, дорвавшихся до власти по развалам двух империй, Российской и Советской, мог при­сутствовать и совершенно искренний украинский патрио­тизм (то есть от названия польских «провинциалов» и Ук­раины) как видимо вполне соответствующий (несмотря на свою такую необыч­ность) результат воздействия на созна­ние русского населе­ния очень жестокой видимо степени порабощения и в гра­ницах крепостной Речи Посполитой, и особенно может быть в авторитарно-крепостной России и наверное ещё более ав­торитарной средствами индустриализованности (ярко про­явившей себя в системе ГУЛАГа) России Со­ветской, патрио­тизм, который ис­пользуя все те же автори­тарно-бю­рокра­тические методы (абсолютную власть, ха­ляву – кто же сам от неё откажется, если не привыкал сто­летиями и тысяче­летиями к участию в демократических вы­борах), легко на­вязал свое мнение чуть ли не всем оби­та­телям обширней­шей поль­ской Малопольши (на восток до России от ис­токов Одера – пожалуй, самого близкого ис­то­рического прото­типа УССР, но конечно не в полной мере), или русских Ма­лой Руси-Мало­россии, Червоной Руси-Гали­чины и просто Руси и других русских земель. Внеисторич­ность сознания (историчность сознания всегда свойственна ортодоксально письменным сообществам или народам Биб­лии – вспомним того же летописца Нестора), как видимо плод социальной «забитости» (какое уж тут Магдебургское право и кто им там пользовался), воору­женная всеоб­щей грамот­ностью и непомерной вла­стью, способны не только жить се­годняш­ним днем, сиюми­нутной выгодой, но и прес­совать ветвистое и объемное древо ис­тории в плоскую кар­тинку, сущест­вующую в мифо­логическом, безотноси­тельном вре­мени, где по Украине бродят скифы.