Заметки на полях прочитанного (Клейн Л.С., «Время кентавров»)Галопом по Европам... 26.07.2015 12:53

Заметки на полях прочитанного (Клейн Л.С., «Время кентавров»)

Галопом по Европам

1

Современной школьное обучение грамоте в роде бы раз и на­всегда ставит точку в живом языковом процессе. До наступ­ле­ния же эры всеобщей школьной грамотности возрас­тание из­менчивости языка прямо пропорционально росту ин­формаци­онной проницаемости. Чем большее количество лю­дей «ковер­кает» язык, тем больше он потенциально подвер­жен измене­ниям. Чем дальше вглубь времени тем, чем ниже плотность на­селения, меньше абсолютные раз­меры производ­ственных кол­лективов, социоров, тем ниже ско­рость измене­ния языка. Балтские языки считаются наиболее архаичными из сохра­нившихся индоевропейских языков. С другой стороны, позже всех прочих индоевропейцев на конти­ненте балты обза­велись формой цивилизованного общежития. Очевидно, одно обу­славливает другое. Увеличение числа вступающих в ком­муни­ка­цию увеличивает возможности языковых контактов. Это яв­ле­ние, сила противоположна силе языковой унификации, пол­но­стью подавляющей свою противоположность только с рас­про­странением письменности, т.е. фиксированных норм «пра­вильной» речи и главное – их всенародностью и строго­стью соблюдения. (Древнерусские литературные памятники, не­смотря на мощное нивелирующее воздействие церковносла­вянской или киевской книжно-литературной нормы, узна­ваемы по отраженным в них особенностям восточнославянских диалектов, на почве которых они создавались, что особенно может быть заметно из частной переписки рядовых членов общества.)

В дописьменную, доисторическую эпоху языки постоянно подвержены тенденции расплывания, диффузии, расхожде­ния, сопровождающейся замедлением языковых трансформа­ций (в малочисленной среде). Фактически каждый первобыт­ный человеческий коллектив в некоторой степени замкнутый в дополи­тийные времена будет об­ладать своим собственным языком с тенденцией при отсутствии стабильных контактов к уг­лубле­нию расхождений с соседями. При господстве присваи­вающей эконо­мики и отсутствии культурных «возбудителей» социоры будут проявлять склонность к самодостаточности, но эти расхождения, столь рази­тельно демонстрируемые языками ко­ренных народов Аме­рики или Новой Гвинеи, насчитывают дол­гие тысячелетия изоли­ро­ванного проживания. Сравни­тельно тер­риториально круп­ные языковые группы и семьи в доисто­риче­скую эпоху форми­рова­лись в результате демогра­фических всплесков, как следствий технологических проры­вов, частных и глобальных (в эпоху мезолита – это микроли­тоидная индуст­рия, особенно всеобъ­емлющ в этом смысле не­олит, затем эне­олит-бронза и наш же­лезный век), когда не­кая достигнутая величина плотности на­селения оказывала унифи­цирующее действие на каких-то уча­стках полотна-кольчуги языковой не­прерывности, заметно увеличивала перехлесты звеньев по мере роста их размера, до полного наслоения, сращивания и поглощения соседей. Во взаимодействие всту­пало все большее ко­личество изолятов, иногда изначально и значительно удален­ных друг от друга, скорость языковых про­цессов воз­растала, происходили лин­гвистические сдвиги, формировались поля изоглосс. Обычно это происходило при доминировании какого-либо «удачли­вого» языка, звена коль­чуги, столь удач­ливого, что прослежи­ва­ется возможность про­следить родство, ветви его производ­ных, формирующихся в результате демо­графических выбросов за пределы прародины языка. Рисунок и скорость диффузии определялся особенно­стями хозяйствен­ного уклада пересе­ленцев. Если для культур так называемого дунайского круга, практиковавших земледе­лие и подсобное придомное скотовод­ство, было характерно сравнительно мед­лен­ное равномерное расплывание террито­рии обитания по мере прироста населе­ния и поиска целины, население мегали­тического культурного круга с эпицентром диффузии в Маг­рибе и Южной части Испа­нии с преобладанием на раннем этапе ското­водческой направ­ленности хозяйствен­ного быта было спо­собно перемещаться по географической карте более скачкооб­разно, в том числе во многом благодаря более актив­ному при­менению вод­ного транспорта. Со време­нем, если эко­логия и про­странство погло­щали производствен­ные потенции «удачни­ков», скорость язы­ковых изменений вновь падала, восстанав­ливалась статус-кво язы­ковой непре­рывности (си­туация арха­ичных балтских язы­ков). Ветви же языковых де­рев, которые про­должали активное, перманентное взаимодействие с дру­гими языками, перемеща­ясь в простран­стве (обрастали «привоями»), за сравнительно ко­роткое время были способны значительно оторваться от ис­ходной формы, что при незнании исторических обстоятельств их бы­тия могло бы соз­давать впечатление продолжительной обо­собленной от брат­ских языков жизни. Т.е. рисунок струк­туры восстанавли­вае­мых сегодня языковых деревьев обуслав­ливается не только величинами изолированной диффузии, но ослож­нен особенно­стями взаимодейст­вия ветвей между собой и вет­вями других дерев. Ярчайшие примеры – языки на географи­ческой пери­ферии ин­доевропей­ского ареала – азиатские или английский, иногда почти не проявляющие себя как языки ин­доевропей­ского структурного (флективного) строя, т.е. под­верженные про­цессу пиджиназии, «отбрасывания» грамма­тики, приспо­собле­ния фонетитки. Фактически это индоевропей­ские языки, вос­принятые субстратным, не индоев­ропейским насе­лением (в си­туации с английским – кельтским населением и француз­ским суперстратом). Даже по меркам человеческой истории такого рода сдвиги могут происходить «мгновенно». На мате­риале лексики скорость транс­формации (утраты лекси­ческого фонда) в анг­лийском восьми­кратно превосходит тот же про­цесс в ис­ландском. Все это говорит о боль­шой гипо­тетично­сти наших интерпретаций накопленного на сегодня объема фактов евро­пейской доистории касательно ин­доевро­пейской про­блемы. Показательна в этом смысле си­туа­ция с то­харским. На­ходясь далеко на востоке индоевропей­ской ойку­мены, он бес­спорно относится к западной, европей­ской (кельтский, ита­лийский, венетский, германский, славян­ский, балтский) в ши­роком смысле ветви индо­европейских языков, но время его исторической мигра­ции, пере­мещения на противоположный географический по­люс ареала наверно не освещено в пись­менности и может быть не адекватно методам лингвистики, что при нынешней глу­бине знаний от­крывает широкий хронологи­ческий и географи­ческий простор для ар­хеолого-исторических спекуляций на эту тему. Существенная таксономическая зна­чимость тохарского, уступающая только анатолийскому, могла быть несколько «на­кручена», вследст­вие изоляции не только от других кентумни­ков, но и по отно­шению ко всей индоевро­пейской семье на краю ойкумены в Таримском бассейне. (Клас­сическая архео­логия вообще вряд ли спо­собна са­мо­стоя­тельно найти ответы на интере­сующие нас во­просы. Слишком обширны белые пятна на карте матери­альных остат­ков не поддающиеся иссле­дованию архео­логиче­скими мето­дами 19 – первой половины 20-го веков. На­пример, не ясно, куда «де­лись» и как выгля­дели, и имелись ли вообще погре­бальные памятники триполь­ского населения, проживав­шего и размно­жавшегося на доста­точно известном простран­стве на протяже­нии более 2-ух ты­сяч лет.) Анатолий­ские языки обычно харак­теризуется то как самые обособлен­ные, то во­обще рав­нознач­ные таксономиче­ски праиндоевро­пейскому, но не вы­звана ли такая их отчуж­денность результа­том воздей­ст­вия субстрата Передней Азии, Юга Бал­кан и не обязательно сравнительно очень древним. Анато­лийцы раньше других из­вестных науке индоевропейцев, по-видимому, продви­ну­лись на юг, в конце концов в Малу Азию, в генетически чужеродное окру­жение, воспринимая иногда даже ви­димо в том числе вследствие уз­коген­дерных по составу участ­ников миграций имена своих предше­ственников, например, хаттов (> хетты, хай?). Уже за ними на юг по­следовали греки и индоарии, фригийцы и ар­мяне. Степени пид­жиназии (хетский утратил рода, двойст­вен­ное число, большую часть глагольных форм) свойственные боль­шинству азиатских индоевропейских языков, а также гер­манскому в Европе не оставляет возможно­сти искать отпра­вную точку индоевро­пей­ской диффузии на их современной территории прожива­ния. Армянский - также дос­та­точно изоли­рованный индоевро­пей­ский, но его появление в Азии датиру­ется в русле движе­ния «народов моря», приблизи­тельно через тысячу—восемьсот лет после ана­то­лийцев. По­ступательное, на протяжении всей поздней бронзы давление с востока, из недр формирова­ния срубной, и встреч­ное с за­пада, со стороны культуры кур­ган­ных погребе­ний, а затем продвижения носи­телей культуры по­лей погребальных урн вы­талкивало ка­кие-то группы индоев­ропейцев из Европы через Балканы в Среди­земноморье и Азию. Субстратное воз­действие на армян­ский особенно про­явило себя в фонологии. Бессмыс­ленно ис­кать армянский в том виде, каком он известен с древ­нейших этапов вне преде­лов Армянского нагорья. Его исход­ная форма до по­явления на востоке Малой Азии была ближе к праиндо­евро­пейскому. Со­хранению некоторых сторон архаики в индоарий­ском и грече­ском (в каждом по своему) способство­вало срав­нительно изо­лированное сущест­вование (на полу­островах, островах, в джунглях), отсутствие плотного высоко­развитого субстрата подобного переднеазиат­скому (де­града­ция Хараппы на Индо­стане, не преодоленный порог государственности в эл­ладской культуре), общение со своими же (пе­ласги-пелесты-пела­сты – анато­лийцы).

Результатом всех этих соображений может быть вывод о том, что хронология глоттоанализа может быть слишком меха­нистичной, отражающей лишь в общем виде взаимоотношение сохранившихся языков семьи, её сложившуюся структуру, по­сле всех скрещиваний и перекрещиваний внутри семьи и с другими семьями, без возможности сколько-нибудь точного учета времени их реального, физического размежевания, ка­ковое, например, могло быть и относительно более скоротеч­ным, и более одноактовым явлением, если не для всех, то для большинства будущих групп, паче в сравнении с предлагае­мыми иногда хронологиями распада, постепенного отпочкова­ния языков растянутого на долгие тысячелетия. Превращение путешествующего праиндоевропейского в хетский в условиях бесписьменности могло произойти быстрее, чем трансформа­ция языка англосаксов в современный английский, а основные изменения последнего произошли в первой половине срока его существования. По-видимому, яркой демонстрацией таких механизмов служит глоттохронологический рисунок древа сла­вянской группы языков, где болгаро-македонский язык оказы­вается с исторической точки зрения неоправданно изолиро­ванным и выглядит таким образом даже гео-историческим на­следником анатолийских. Пожалуй, оправданием сравнитель­ной независимости анатолийских служит очевидная глубина их глоттохронологии, отодвигающая их от тохарского на 860 лет, на 1320 от кельтского (географически самого западного, за чем можно прогнозировать некоторую неадекватность глотто­хронологии и для него) и на 1650 лет от пучка быстрого раз­межевания остальных индоевропейских, укладывающегося в отрезок 3020-2500 лет до н.э. Следует полагать все эти даты весьма условными, иногда значительно отстоящими от реаль­ных исторических, физических расселений, но важны те соот­ношения которые они демонстрируют и их причины.

Большое значение в индоевропейской проблематике может иметь определение природы деления индоевропейцев по ли­нии сатемности-кентумности. Понимание сатемности, как эпо­хального проявления скороговорения в ареале сплошного проживания индоевропейцев, противопоставляемой кентумно­сти, как реминисценции архаизирующего, нарочито правиль­ного произношения в адстратно-суперстратных условиях су­ществования индоевропейских ветвей по за­падной и южной границе ареала, задает определенное направление поиска праиндоевропейского эпицентра. Характерно, что историче­ские кентум­ники известны кажется только на западе индоев­ропей­ской ой­кумены (при возможном наличии каких-то следов кентумников например в Циркумпон­тийской области, северном Причерноморье) – италики и греки в Средиземноморье – яв­ные  переселенцы из уже существую­щей кентум­ной части. Ви­димо кентумность - специфическая форма адап­тации индоев­ропейцев на ранней стадии расшире­ния их ойку­мены в запад­ном направлении, вглубь культурно и демогра­фически плот­ной Европы или даже навстречу не менее (или более изна­чально) сильному культурно-генетическому потоку с запада, разносящему мегалитические традиции (пре­жде всего вдоль евро­пейских побережий) со стороны Испании или другому по­току - потоку земледельческих традиций из Пе­редней Азии (его вклад в продвижение североафриканского генофонда в Европу оказался даже более весомым, чем у ме­галитического). Если конечно не считать тот или другой поток собственно свя­зан­ный с праиндоевропейцами. Кроме того, в про­исхождении кентумности можно подозревать влияние на ин­доевропейские согласные специфического западноевропей­ского субстрата. Менее культурно и демографически плотное пространство Вос­точной Европы, кроме, наверное, её причер­номорско-северо­кавказской окраины, очевидно, дейст­вовало на праиндоевро­пейский более «расслабляюще». (О «расслаб­ляющем» воздей­ствии автохтонности и изоляции наглядно свидетель­ствует, к примеру, палеоевропейская антропология и 14 паде­жей фин­ского языка.) Пространственный «вакуум» Се­верной Евразии и в дальнейшем раздувал ареалы более вос­точных, уже сформи­ровавшихся сатемных индоевропейских групп. А вот изна­чальная география кентумности – дреанейших досто­верно из­вестных германцев-ясторфцев и кельтов-ла­тенцев – позволяет искать праиндоевропейский очаг где-то сравнительно непода­леку от них.

Сколь бы ни глубоко во времени прослеживались прооб­разы отдельных культурных черт известных индоевропейских культур железного века, древнейшей культу­рой, к которой можно ретроспек­тивно достоверно проследить происхождение культур индоев­ропейцев железного века на Верхнем-Среднем Дунае, является культура курганных погребений. При этом, она отме­чена нарочито вос­точным, восточноевропейским, степно­образ­ным колоритом – чего стоят одни сферические курганы. Можно также по­пробовать увязать её истоки с обрат­ным ходом маят­ника пе­ре­движения шнуровиков, пресытив­шихся в Восточной и Северной Европе местных генов, а перед тем и периодом унетицкого равнове­сия, уступивших свои по­зиции в Централь­ной Европе на пути расселений носителей культуры колоко­видных кубков. В это время (шнуровое и по­стшнуровое), ка­жется, весь индо­евро­пейский ареал отмечен ссылками к ан­тропологии мезо­лита-не­олита Звейниеки (напри­мер Синташта). Многообещающе выгля­дит родство но­сителей культуры кур­ганных погребений с по­пуляциями куль­тур висло-неманской и ладьевидных топоров Эстонии, объеди­не­ние их с кластером неолитической Северной Европы (ямочно-гребенчатой кера­мики, днепро-донецкой и неолита Швеции). Красноречива ан­тропологическая преемст­вен­ность унетицкой культуры к гори­зонту «взрыва» шнуровых культур, а также родство их всех с культурой линейно-ленточ­ной кера­мики, рёссенской (дочер­ней к КЛЛК и европейскому палеосуб­страту) и популяциями неолита Швеции (на основе ямочно-гребенчатого). С другой стороны, вырази­тельно резкое мор­фологическое противопос­тавление по­пуля­ций шнуровых и ко­локовидных культур. При этом, кластер За­падной Европы хоть и разделяется на запад­ный и центрально-северо­европей­ский (культура воронковид­ных куб­ков) все же выгля­дит более го­могенным и равномерно пере­мешанным по срав­нению с цен­трально-восточноевропей­ским, на полюсах кото­рого распола­гаются популяции цен­тральноев­ропейских шну­ровых культур (обладающих заметной примесью качества кластера Западной Европы) и днепро-донецкого и ямочно-гребенчатого не­олита с другой стороны.

На шнуровом горизонте («взрыве») культуртрегерская ини­циатива в Европе принадлежит метисным, переходным, цен­тральноевропейским антропологическим группам – к ним при­надлежат и фатьяновцы, и балановцы, и носители культуры многоваликовой керамики на востоке Европы. За исключением активной роли горизонтов Баден-Эзеро-Чернавода в Подуна­вье все прочие индоевропейские культуры железного века (кроме юго-восточных степных) допустимо возводить через унетицкую, мержановицкую и КМК к шнуровым культурам. Формирование этих горизонтов остается в области досель не­разрешенных предпо­ложе­ний. Но уже для этого времени или несколько ранее можно просле­дить процессы вероятной ин­корпорации праин­доевро­пейских и неиндоевропейских общ­ностей. Популяция меклен­бургской группы воронковидных кубков обнаруживает как-будто близость к ямно-катакомбному населению Нижнего По­днепровья, населению чаохольской культуры в Туве, а че­рез них историческим скифам и их со­временникам-сородичам там же в Туве (Аймырлыг). Глубоко метисная, тяготеющая больше антропо­логически к западноев­ропейским показателям куль­тура во­ронковидных кубков неко­гда приняла, как воз­можно свидетельствует родословная исто­рических индоевро­пейских скифо-алан, оп­ределенное участие в формировании историче­ских индоевропейцев. (Тут надо все же иметь в виду неполноту наших знаний о палеоантропологи­ческой геогра­фии.) Хотя те или иные концепции происхож­де­ния индоевро­пейцев по раз­ному оценивают вклад воронко­видников в это явление: то как ассимилируемых, то как асси­милирующих. Гипотетическое индоевропейство воронковидни­ков (ли­нии Винча-Лендьел-КВК?) ставит трудные задачи вы­явления пу­тей ин­доев­ропеизации при их «непосредствен­ном» участии или род­ст­венных к ним групп обширного куль­турного про­странства ев­разийских степей (вдоль Причерноморья в позд­нем энеолите, ранней бронзе, до Но­восвободного?), при том что ям­ная культура по большей части или отдельные куль­туры ямной культурно-ис­торической общности и её подсти­лающие энеоли­тические обыкновенно и вполне справедливо считаются ав­то­хтонными. Тут придется посето­вать и на зача­точ­ное состоя­ние отечественной отрасли палеоге­ногеографии. Выразитель­ная близость морфо­логии алакульцев показателям синхронных центрально-запад­ноев­ропейских по­пуляций (и в меньшей сте­пени срубников, обла­дающих воз­можно ещё и за­кавказ­ским векто­ром соотношений) удачно коррели­рует с кон­цен­трацией сего­дня в горном Ураль­ском бассейне и Поволжье гаплогруппы R1b. Но не яв­ляется ли данная гапло­группа здесь столь же или ещё более древней, чем на Западе Европы, пе­реместившись сюда, на Урал из бас­сейна Каспия и Черного, из-за Кавказа еще в ме­золите или неолите, а алакульцы – хотя бы отчасти ав­тохтонным населением. И лен­дьел-воронковид­ная теория, и противопо­ложная ей «кур­ган­ная» способны со­отно­ситься с клас­сической глоттохроноло­гией, но ставят, по­жалуй, каждая много не ясных проблем, а их сращение (об­щий источ­ник двух куль­турных кругов) ставит проблем ещё больше. Вот если бы удалось каким-то образом точно устано­вить единое языковое происхо­ждение лендьела и сред­несто­говской и тем паче репинской, это значи­тельно об­лег­чило бы задачу иссле­дователям и в то же время наверное за­метно уд­ревняло гори­зонт праиндоевро­пейского. Идентич­ность камен­ных браслетов энеолита степей изделиям с Эльбы может быть красноречивой, но о чем эта речь? Абашевская культура оста­вила «неизглади­мое» наследие в последующих культурах По­волжья, а потому её ямно-репинские истоки воз­можно не­сколько обесценивают индоевропейство ямной общ­ности или хотя бы её части, северной окраины. Что однако не обяза­тельно должно рас­пространятся на подоснову ямного на­селе­ния Причерноморья, способное обнаружить родство с син­хронными группами Цен­тральной Европы по обе стороны Кар­патско-Судетского хребта. Хотя отдельными или общими сход­ствами и соображе­ниями тут не от­делаешься. Трудно пока представить индоев­ропеизацию Европы силами одной ямной культуры, отдельные анклавы которой могут быть выявлены не только в Польше, но даже на Эльбе. Связи Востока и За­пада более ранних эпох ещё менее определенны, в том числе и по причине поступа­тельного уменьшения вниз по шкале стратиграфии соотноше­ния артефактов погребальных обычаев в материальной куль­туре. Вроде бы читающаяся связка Боле­раз-Баден-ЧерноводаI-энеолит Северного Причерноморья и многие по­добные зависают в воздухе, как пазлы трехмерной простран­ст­венно-временной панорамы, пока не прослежены макси­мально насколько возможно исчерпывающе их генетиче­ские сты­ковки. Соответственно не могут быть однозначны их этни­че­ские интерпретации.

О трудностях, спекулятизме «этнических» интерпретаций упомянутых эпох свидетельствует тот факт, что нам почти не известны археологические культуры ниже отметки железного века, которые безусловно можно было бы соотнести с той или иной индоевропейской языковой группой (не принимая в рас­чет урбанистические останки хеттской державы и микенских греков). За более или менее вероятным исключением для иранцев (срубно-алакульская общность) и балтов (прибал­тий­ская культура бронзы), некоторым исклю­чением для кель­тов (западный гальштат). Далее германцы – это пока только яс­торф, поскольку не исключается пока вариант их более юж­ного обитания в позднюю бронзу. Внешний облик культуры и числен­ность индоариев на пути в Индию остаются предметом гипоте­тических предполо­жений. Общеславянский язык дати­руется первой половиной – серединой I тыс. н.э., что делает его моложе народной латыни.

Общекультурные связи между индоариями, греками и ар­мянами, кель­тами, далее италиками, потом германцами не ис­ключают отно­сительно западное изначальное местоположение индоариев в индоев­ропейском ареале и так или иначе бли­зость с известными кен­тумниками. Такому решению не проти­воречат антагонистиче­ски-бинарные иди­омные соотношения их с иранцами, вырабо­танные индоарий­ским наверное немно­гочисленным суперстра­том (повсюду кроме Индии, по «обо­чине» индоевропейской ойкумены мы сталкиваемся лишь с ка­кими-то отголосками, обычно нечеткими следами индоарий­ского при­сутствия, словно следом от какой-то реликтовой волны), может даже сме­нившим кентумное на сатемное, а именно ираноязычное окру­же­ние. Уйдя на восток, индоарии захватили с собой от гра­ницы с прагерманцами Тора-Индру («гром удар, стук») – второе  имя славяно-кафиро-анатолий­ского Перуна-Перуа («бить», «бьющий» и «то чем бьют, ка­мень, каменный, топор, молот, нако­нечник, ме­теорит», кото­рый, ударившись о каменное, медное небо и ос­вобождая не­бесную воду, с громом и молнией падает на землю). В резуль­тате в индийском пантеоне присут­ствует и Перкун-Парджанья («дерево» или «горное дерево, дерево на скале», «битое мол­нией дерево», атрибут бога-громовика), и Тор-Индра. На се­верный (с границей по широте Карпат) предел обитания пра­индоариев в Европе вероятно указывает специ­фическая индо-германо-славянская изоглосса «небо, туча, темнота, Сварог». У классических же германцев общеин­доев­ропейский Перкун трансформировался в мать Тора – Фьоргун. У кельтов и в Сре­диземноморье Перкун или приобрел другое имя, или стал ещё более приземленным персонажем чем Тор-Индра – Гераклом-Геркулесом. Кентумники как особая этно­графическая группа ранних индоевропейцев вырабаты­вают свой вариант имени громовика с основой tar-/tor-, реали­зо­ванный в именах Тора-Индры, Таран-, Тархун-Таргитай. На направление изначаль­ного исхода для прагреков быть может указывают этнонимы тюрин­гов и эрмундуров (того же корня что и до­рийцы), анар­тов (вероятно тоже что и греч. энерг-). Послед­нее имя разви­вает тему осетинских нар­тов, для кото­рых общеизвестны эти­мологии от нер/нор- «мужчина» и от мард «человек, смертный (умирающий)». 

О каком-то «южном» участке пути на вос­ток тохар говорят то­харо-анатолийские изоглоссы. Судя по всему, периодом рас­селения, «всплеска» шнуровиков (III – нач. II тыс.), когда ан­тропологически центральноевропейское насе­ление оказалось далеко на востоке (некоторые катакомбные куль­туры, куль­тура многоваликовой кера­мики, бала­новская, воль­ско-лби­щенские и таксонбайские памятники, срубники (?), ала­кульцы (?), елу­нинцы (?), чаохольцы) можно датиро­вать начало осно­вопо­ла­гания со­временных индоевропейских язы­ковых групп, в про­цессе ко­торого изначальное диалектное членение праин­доев­ропей­ского могло быть нарушено и пере­кроено. Традици­онная хронология появления анатолийцев в Малой Азии – около 2200-2000гг. – вроде бы не дает им ка­ких-то таксоно­мических «предпочтений» по сравнению с гре­ками. Лишь глоттохронологический статус анатолийских язы­ков позволяет считать их «накатом» боле ранней «волны» ин­доевропейской диффузии, но вытолкнутой в об­щем индоевро­пейском «по­рыве» шнурового и постшнурового горизонта, оказавшейся в относительной заморско-загорной изоляции и унесшей с собой стадию языкового состояния как-будто почти до разделения на сатем-кентум имя Перуа/Пируа, представ­ления о родстве с волком в имени ликийцев (а также о матри­линейности и -ло­кальности у них же), название пала, быть может даже вторя­щее полям (полянам) и ополям (ополя­нам) в многочисленных Опольях от Одера до Днепра, название пеласгов-пелестов-па­ластов, проявляющее способность род­ства к племя, от индоев­ропейского pel- (ср. семантическую близость понятий «моло­дой», «новый», «чистый», «очищенный», «пустой», «белый», обслуживающуюся одними корнями), верховенство громо­вика в пантеоне вместе со всеми причитающимися ему атрибу­тами (бык, топор, молния и колесница). Археологическое же про­чтение маршрутов продвижения анатолийцев оставляет желать лучшего. Можно лишь предполагать как предпочти­тельную их дислокацию в притяжении Дуная из-за характер­ного обряда кремации в урне известного уже по ранним хетт­ским памятни­кам. Область индоевропейской языковой непре­рывности уже после «таяния» в первой четверти III тыс. древнего триполь­ского «порога», «омываемого» на протяжении периода С-II ямной и КША, могла охватывать значительные пространства Европы. Но зна­чительные и заметные успехи расселения сде­ланы индоевро­пейцами в русле аридизации климата в Евразии с пиком на конец III – рубеж тысячелетий. Этот процесс вывел шнурови­ков-скотоводов вглубь лесных ополий на север, до Финского и Ботнического заливов, Верхней и Средней Волги.

Лоскутность наших представлений оставляет надежду на будущее. Даже гипотеза об автохтонном, палеоевропейском, с палеолита происхождении праиндоевропейского языка (через КВК ли, КШК или ямную) при всей её абстрактности (слишком длинна и неосвещена археологическая эстафета) имеет рав­ные с другими шансы на успех. «Исчезновение» древних три­польцев и пример молодых славян, появившихся словно из неоткуда всего лишь более полутора тысяч лет назад, из ка­кой-то сравнительно малочисленной популяции, (и потому?) обладающие единым самосознанием выраженным общим са­моназванием (как если бы современ­ные германцы оказались потомками какого-то одного герман­ского племени из перечис­ленных античными писателями в на­чале нашей эры) демонст­рируют сколь нетривиальными могут быть окончательные от­веты.

При своей молодости славянский язык проявляет иногда черты индоевропейской архаичности, не уступая в этом отно­шении балтскому. Если балтский – какой-то праиндоевропей­ский диалект, оказавшийся в относительной изоляции, то сла­вянский видимо продукт переодических взаимоперехлестов (особенно злободневных для праславянского в латенско-рим­ское время), происходивших где-то приблизительно в геогра­фическом центре индоевропейского ареала, но не теряющий своего прочного отношения с балтским, о чем говорит их об­щая, самая архаичная среди индоевропейских акцентология. Т.е. при всей возможной крайней степени синтетичности, ме­тисно­сти праславянского генофонда и материальной культуры трудно игнорировать его отношения с балтским. Более позд­нее, приближенное к первому упоминанию славянского само­названия и метисное происхождение древнеславянской попу­ляции казалось бы скорее вероятнее, не будь наши знания столь отрывочны, а возможность соотнесения имени ставан (от иранского (!) «хвалимые») у Птолемея с именем славян столь заманчивой. Какими бы путями и временами не складыва­лась метисность славянской лексики при характерном тяготе­нии мужской праславянской субкультуры к итало-гер­мано-кельт­скому миру, а не к балтскому, славянское самосознание все же претендует на удревнение до начала эры и даже быть может некоторую многогранность (и спалы, и споры, и червяне, и норты), обусловленную наверное авто­хтонностью, не меньшей чем у балтского. Для сравнения: у германцев, предположи­тельно утративших общее самоназва­ние (или их самоназвание теут- (?) балансировало на грани аппелятива в пространстве всей языковой группы, это как если бы все славяне называли себя пле­менем, людьми или родичами, и стало вновь востре­бовано в немецком дойч- «народный» благодаря стечению об­стоя­тельств и исто­рической памяти, являющейся обычно пись­мен­ной), этногене­тические предания по-библейски све­дены к ро­до­вым генеало­гиям (типа Адам родил такого-то и т.д.). На пред­ставление о Малой Азии как прародине напрашивается детер­минирован­ность античными троянскими циклами. Лишь Вели­кая Свитьед про­являет сходство по имени со Сватом – аф­ган­ским мостом в Ин­дию. Свеи, свевы и швабы (квады «злые» – народно­этимол­гиче­ское, аллоэтноним?) по окраинам герман­ского мира вторят славянскому свобода («община, общество своих полноправ­ных») и гипотетической реконструкции для славян – свобы. (Надо заметить, сколь «удачен», в некотором смысле, стал вы­бор имени для свеев, каковые вроде бы ещё с римского вре­мени осваивали Балтику и пути оттуда к Черному морю и да­лее всего продвинулись на этом поприще в Эпоху викингов, поприще все больше и больше обживаемое славя­нами, у кото­рых индоевропейские местоимение сво- получило такое бога­тое развитие.) Балтский же, напротив, характеризу­ется по­добно германскому словно бы атрофией общего (т.е. этниче­ского, надплеменного) самосознания – его ареал глу­боко в ев­ропей­ских лесах уже в разы превосходил область синхронной яс­торфской куль­туры. Внутренняя жизнь прасла­вянского оказа­лась осложнена отношениями с италийско-ве­нетским, герман­ским и кельтским с одной стороны и иранским с другой. Эти осложнения случались не единовременно, но ре­гулярно, в разных частях балто-славянского языкового про­странства приводили к неодинаковым результатам и к эпохе Раннего средневековья по отзывам очевидцев известно по меньшей мере о двух родственных и по языку, и по происхож­дению (от венедов римского времени) культурно-языковых общностях: собственно словенах с одной стороны и антах, ко­торые в свою очередь сами себя таким образом могли и не на­зывать. Не ис­ключено, им принадлежало имя север (ср. семан­тическое поле понятий «север», «черный», «левый», «кри­вой», «ветер»), зафикси­рованное не только на Северщине, но и в Болгарии, будучи очевидно привнесено сюда носителями пеньковской культуры с Днеп­ровского Левобережья.

2

Путешествие географических названий в этнонимах за­метно у германцев: англы – от на­звания мес­течка, участка за­пад­ного побережья Балтики на юге Ютлан­дии, вандалы - от на­звания северной оконечности того же по­луострова или до­лины Одера, даже имя многочисленных готов связывается с на­званием реки в юго-западной Швеции. Германско-балтский вклад в антскую этногра­фию заметен в германско-балтском происхождении и типоло­гии пеньковско-колочин­ских украше­ний.

Такую же историю приписывают многочис­ленной галинд­ской топонимике Восточ­ной и не только Восточ­ной Европы, обязанной якобы галиндам (то ли от «края», то ли от «послед­них») Мазурского поозерья (значи­тельная, может непропор­ционально значительная в соотноше­нии с другими западными балтами переселенческая актив­ность галиндов вероятна, но нельзя ли допустить и автохтон­ное происхождение, например, немалого числа галиндских то­понимов в междуречье Волги и Оки).

Расселяясь славяне предпочитали в са­моназваниях исполь­зовать местную топонимику, или переносили с собой на новое место сами топонимы.

Ещё один пример пе­реноса географии в эт­нонимии на сла­вянской почве предположительно демонстрируют уг­личи – как-будто бы со­вершенные тезки гер­манских англов. Про­жи­вая изначально на Днепре, где-то в границах эпицентра фор­мирования пеньковской культуры (возможно достигая Роси и Трубежа на севере), на заре древ­нерусского времени, под давлением русов (с ними воюют Аскольд и Свенельд) угличи переселяются на Юж­ный Буг.

В другом примере с ободритами сильную кон­курен­цию эти­мологии от «живущие на Одере» составляет под­твер­жденная к тому же аутентичным тестом этимология от драть, хотя и но­сящая в то же время ха­рактер народно-этимо­логиче­ский.

Понятие словене<