Стечение обстоятельств 19.05.2015 08:22 – 10.11.2019 12:11

Комментарий на один комментарий

Стечение обстоятельств

19 Февраля 2015

Древнейшим достоверным сообщением о русах в вос­точ­ной литературе общепризнано известие Ибн-Хордад­беха. Арабские известия нередко страдают анахронизмами и все упоминания русов-русских ранее ΙX века общепризнано всерьез не воспринимаются ни в отече­ст­венной, ни в зару­бежной науке. Знатоки не исключают случаев обращения восточных авторов и компилято­ров, современников истори­ческой Руси, к ираноязычным этнонимам, типа роксоланы, рохо-, рухсасы, когда речь шла и о событиях времен, предшествующих Руси, русскому этно­ниму. Другой пример переносов подобного рода известен в связи с кавказскими цанарами, просившими в середине 9 века помощи у неко­его царя славян, под которыми веро­ятно следует понимать царя предков абхазо-адыгов, прак­тиковавших, как и сла­вяне урновую кремацию. Термин са­калиба видимо неодно­кратно употреблялся арабами расши­рительно к населению Восточной Европы, севернее Кав­каза, вне рамок узкосла­вянской этничности (говорить о сколько-нибудь заметных славянах юго-восточнее Средних течений Донца и Дона, восточнее Верхней Волги и Средней Оки не приходится). То есть восточные славяне также могли бы быть интерпрети­рованы в далеком прошлом такими же ру­сами-русскими, как и в своем XΙ веке. Также случалось и происходит ино­гда неверное пони­мание, прочтение источников, например, греческого определения «красный» («красные хеландии»).

И Греки (наряду с литературным рос), и арабы, по их же словам по примеру греков (кажется у ал-Мас’уди), обзы­вали и германцев, и славян «рыжими» или «краснокожими, краснорожими», просто «красными» (от характерного кро­вяни­стого загара блондинов), каковые понятия в индоевро­пей­ских языках могут обслуживаться одним и тем же пра­индо­европейским корнем, быть схожи внешне, как и по сути (славянское русъ, ру­сый «желтоватый, ры­жева­тый, красноватый» от рудс-). Но если бы восточные сла­вяне со­благоволили воспринять это свое прозвище (ко­торое в од­ном ряду с «черными», «чернокожими», «жел­тыми», «жел­токо­жими», нигерами, «желтоголовыми» и т.п.) в качестве са­моназвания, то где-то к концу XΙ века (для хронологии ПВЛ) или уже в первой половине столетия, в его начале (для «Рус­ской Правды» Ярослава и «Слова о за­коне и благо­дати») рускими запросто могла бы оказаться и боль­шая их часть, а не только одни поляне (яже ныне за­вомая Русь). Ибо среди сплошь «желтовато-рыжеватых» один та­ковой вроде бы лишен какого-то особого смысла. И с ру­дой, ру­дым (довольно популярный корень в назва­ниях рек), рдя­ным, рудрым, рыжим, ржавым ру­сый в значении уже разо­шелся. Наконец, судя по всему представление о «рыжести» или «красноко­жести» именно исторических ру­сов, а не кого-то ещё (по­сол в Кон­станти­нополе Лиут­пранд Кремон­ский узнает в греческих роусиос норманнов, хотя у самих греков понятие «рыжие, крас­ные» могло быть шире пред­ставления о ро­сах, вклю­чало в себя и норманнов в том числе – русии и мавры «ры­жие и черные» у Константина Багрянородного; арабские же «огнепоклон­ники»-русы, на­звание коих включает в себя уже как-будто все известные словесные вариации, резко противопостав­лены кому-либо и сакалиба) возникло в ре­зультате обыг­рыва­ния в других языках (через частое по­средничество прибал­тийско-фин­ских языков – ру­отси-ро­отси) профес­сиональ­ного термина викингов-варягов (ruþ, roþ, roþs-), беспре­станно беспоко­ивших своих соседей с началом Эпохи Ви­кингов, и превра­щавшегося у других на­родов (вначале у финнов и славян) в собственно этноло­ги­ческое название этих викингов-варя­гов. Славяне со своей стороны видимо из­менили только фонетическую сторону вопроса (они были сами та­кими же одинаково «рыжими» и «красно­кожими» как и ви­кинги) и до­вольно существенно (в принципе могло быть бы и как-нибудь вроде руц-, на что обращалось ино­гда внима­ние ис­ториков, во избежание что ли тождества с родным славян­ским русъ-русый, но правда то­гда бы это напоминало руки-руци) и наверно по мере осе­дания и мирной сла­вянизации, раство­рении варягов в Среднем По­днепровье, создания здесь земли-государства. Греки и арабы удачно подчерк­нули свое внешнее отличие от север­ных варваров, вос­пользовавшись созвучием сла­вяно-фин­ских и герман­ских слов.

Ориентирами для фоне­тического приближения у славян и в языке самих ва­рягов могли бы послужить даже не­сколько омонимов (кроме ру­сого «с краснинкой» или «крас­ного, рудого» цвета, всегда счи­тавшимся красивым – рудый, рудрый, червоный) с раз­ными значе­ниями, удов­ле­творяю­щих самосознание твор­цов и жите­лей новой земли. Это прежде всего индоев­ропейские корни, наряду с гер­манской про­тоосновой слова русь, развиваю­щие понятие «движе­ния», «течения (падения) воды», как в славянском русле.

Фонетиче­скую адаптацию очевидно ис­пытал длин­ный пере­чень северных не­славянских племен, среди кото­рых орга­нично смотрится и русь: корсь (курши), ливь (лииви), чудь (тиуди), водь (ваддя), сумь (суоми), ямь (яэми), весь (бепся) – их сла­вянское произношение удачно соответство­вало славянской собирательной форме. Кроме них, собира­тельная форма, уже чаще без за­метной адапта­ции была применена может на протяжении двух ве­ков сла­вянской книжной учености на Руси к выдаю­щимся явлениям не­сла­вянской народо-географии, в том числе ис­торического зна­чения: ла­тынь (латыняне – За­пад), мурь (мавры – Африка, античная Ливия), сурь (си­рийцы – Восток, Азия), скуфь (скифы – Великая Скуфь на месте Руси в прошлом). Но мо­жет хотя бы появление форм серебь и донь в отно­шении достаточно знакомых, если не родствен­ных русским об­ществ стало обратным отражением наверное не запланиро­ванной с изначала славянами сла­вянизации варяжской по происхождению руси, следст­вием популяризации граммати­че­ской формы, в норме кото­рой переосмысливалось, домыс­ливалось в новых этниче­ских условиях, на новом ме­сте слово русь. Так образом, Русь вплетается в ткань миро­вой истории.

Следует, добавить что такая «красивая», почти всепри­ми­ряющая норманизм с антинорманизмом возможность сла­вянского переосмысления слова русь может лишь допол­нять незыблемый принцип roþs- > ruotsi > русь, все вариа­ции можно поставить под сомнение кроме него, где назва­ние норманнов переноситься на иерархическую политиче­скую систему, которую они возглавляли как главный, вер­ховный род (племя), превращаясь в славянской среде в славянских полян (до русов на Киевщине не прослежива­ется каких-либо существенных археологических образова­ний, равнозначных даже самому малому союзу племен ра­димичей, хотя поляне наверняка существовали, но были обижаемы от окольних, и видимо малочисленны – через будущую Рускую землю в то время проходили границы ар­хеологических культур), на неболь­шую изначально ком­пактную область дис­локации верхов­ного рода руси-полян в Днепровском бас­сейне. Исчезнове­ние масштабной практики полюдья и государственных дальних походов (крупномас­штабных социально-политиче­ских практик, опирающихся на раскинутую сеть военно-торговых поселений разной ве­личины), рост городов и их независимости, т.е. политиче­ский распад Русьской земли ос­тавляет для русьского имени сферу приложе­ния в культуре и этничности, прежде всего полян, рядовых общинников, людской массы Поднепровья, процесса на­чавшегося раньше всего в среде говоривших по-славянски и исполь­зующих славянские имена выходцев из Скандина­вии вто­рого-третьего поколений: Святослав Игоревич, Мстислав и Лют (Хлют, Лиут, если это не одно лицо – славянский Слава по-скандинавски) Свенельдичи, До­брыня – брат Малуши-Мальмфриды. Схожую филологи­ческую ситуацию можно наблю­дать с историей цепочки со­циологизма бол­гары-бо­ляре-бояре, где конеч­ный продукт также может произво­дить впечатление естест­венного авто­хтонизма.

И все же, быстроте славянизации явления, свершивше­гося в среде коренного славянского населения в Среднем Поднепровье, Руской земле, по-видимому уже на протяже­нии X века, где до того скандинавское археологическое присутствие не прослеживается, (примерно в два раза или даже быстрее, чем у болгар на Дунае), даже на фоне воз­растания к сере­дине столетия амплитуды при­сутствия скандинавов в Вос­точной Европе в целом (Игорь, Свято­слав, Владимир в летописи зовут в по­ходы варя­гов из-за моря или вспомним имя второго чело­века у русов после Святослава в болгарской войне – Ин­гмар), оставав­шимися для сторонних наблю­дателей такими же русами как и пре­жде, вторит ещё один пример лингвис­тического пере­во­площения с раннеславян­ской, в период освоения Балкан, ассимиля­цией названия латинского праздника розалий (от роза «цветок розы»), оказав­шимися русалиями, русаль­цами, ру­сальскими дружи­нами и русал­ками. Быстроте на фоне не только не исчезно­вения, а на­оборот, процветания по прибытии русов корен­ных этносо­циальных организмов, рас­творения руси в поля­нах (можно даже как-будто гово­рить о динамике «карьерного роста» полян – из середины списка племен похода Олега они пе­реме­щаются в начало, непосредственное соприкосновение с ру­сью в списке по­хода Игоря), с со­хранением местами и вре­ме­нами состав­ляющих элементов (поляне у летописца вы­глядят вполне ему со­временными, а в Галиче XII века над­пись сделана ус­тарев­шим с IX века футарком), возник­нове­ния не ред­кой ситуации двойственного русско-по­лянского самосознания, патрио­тизма. Видимо налажива­ние достаточно лояльных, друже­ственных отношений с мест­ными путем инкорпора­ции пере­ходящих на славянский скандинавов в местную эт­носо­ци­альную общность, прежде всего, её «знать» и способ­ство­вало той быстроте явления. На каком-то этапе про­цесса (до яже ныне завомая русь) этот словесный дуумви­рат мог бы до­полняться по смыслу более прямоли­нейно со­циологиче­ски – «знать, воины» и «простые общин­ники, гражданское население, пахари» – каковой смысл мог также вклады­ваться и в отно­ше­ние русин–словенин Руской Правды (уместно вспомнить и сюжет одной из древнейших былин о состяза­нии оратая Микулы Селяниновича с дружи­ной Ольги-Вольги). Но родо­вые эт­нологические стереотипы всецело определяли пред­ставле­ния летописца, его совре­менников и предшест­венни­ков от­носительно русского во­проса – какую бы соци­альную нишу или городище не зани­мали сканди­навы, при­живаясь среди славян, они в них и превращались (а «навстречу» им славяне, живущие в Руси, превращались в русских). Совер­шенно ана­логично и где-то почти син­хронно францу­зогово­рящим норманнам Норман­дии, куда они, правда, пришли, что называется, почти «на все гото­вое», заняли уже существующую ступень феодаль­ной лест­ницы и лишь акцентировали её в про­странстве Франции своим экзоэтно­нимом. В этом филологи­ческом смысле Русь наверное чуть дальше от Руслагена и roþs-карлов, чем Нормандия от нор­маннов.

Но снова напомню, даже если добрая половина всех ранних упоминаний русов в источниках соотносима с поня­тиями типа латинского russos «рыжеватый» (к которой по­ловине в частности не относится греческое библейское рос), без этнонима русь «ва­ряги», затем «поляне» аллего­рия ру­сости у славян (заме­ченная в прилага­тельных и лич­ных именах-прозвищах), если стоит вести речь об её сколько-нибудь заметном воз­действии или воздействии дру­гих при­ме­ров со «стечением вод», хотя бы уже в пору оче­видной славянской ортодок­сальности Руси (пишу­щей по-славянски), навер­няка так бы и оста­лась не востре­бован­ной.

Трудно подозревать искренне верующих людей средне­вековья, авторов летописей в откровенном вранье, ибо в религиозной душе своей они чтили и побаива­лись пожалуй единст­венно важного для них цензора – Бога. И скорее могли быть склонны, как и все люди во все времена, выда­вать ви­ди­мость за действительность. Летописные известия опирались на память поколе­ний, передававшуюся на про­тяжении почти полутора сто­летий изустно, где миф и ле­генда, ре­альность и её неодно­значные оценки могли при­чудливо со временем перепле­таться и дополнять друг друга.

Так, в памяти древнерусской элиты существовала ле­генда об основателе рода под скандинавским именем Хрё­рикр, поскольку его славянизированная форма Рюрик впервые востребована в именослове рода в 1060-х годах – выросший в Новгороде Ростислав Владимирович так назо­вет своего первенца, старшего правнука Ярослава Мудрого. А имена реальных, достоверно известных летописцам по письменным данным отцов-основателей династии Володи­слав (западно­славянское «владеющий славой»), Святослав (восточносла­вянское «совершенно/идеально/полно-слав­ный») и Володи­мер (вероятная калька с германского Вальд­мар «властью знаменитый») являются точным эквива­лентом или близки скандинавскому «Славой могуществен­ный» и воз­можно отбирались не слу­чайно. Поскольку Рюрик, даже ле­гендарный, видимо не княжил в Киеве и Хельги («посвя­щенный, ведающий, пророчащий») пришел в него, будучи уже зрелым, первый славянский, местный по происхожде­нию митрополит на Руси Ларион вспоминает киевских кня­зей (каганов – возможно по местной же восточнославян­ской традиции) с вырос­шего на Ки­евской земле ста­рого Игоря (Ингорь или Ин­гварь), то есть «древнего» или «деда» (приводится триада внука, деда и отца), вроде бы «древ­него» (за ним славный Святослав), но в таком перечне как бы и явного «дедушку» (угадывается популярный фольк­лорный топос из трех поколений рода), к тому же – мужа христианки Ольги (христианку бабу Ользу упоминает вто­рой по стар­шинству древнерусский писатель – Яков Мних), что в целом более важно для жанрового оттенка «Слова», не равно­значного исто­риологической направлен­ности «По­вести» (откуду рускаа земля…). Пожалуй, можно еще по­фантази­ровать на тему о том, что русская история до Игоря и Ольги по летописи не просто легендарна, она явно сме­шана с ми­фами, чрезчур приблизительна и по фактам, и по датам. И этот рубеж, нащупывающийся по летописи, от­ра­жается не­ким образом и у Лариона. Рубеж, за которым бес­письмен­ное прошлое, где русы ещё только выучивались го­ворить по-славянски, могло быть слишком вариативно и историку-лето­писцу его нужно преодолевать всеми прав­дами и не­прав­дами, а митрополит-публицист его не каса­ется. Может даже показаться, что здесь завуалированно определенное отношение к старым памятным временам ус­тановления кон­тактов, особенно если мотив, например, смерти Вещего Олега сложился в дохристианское время. Ведь пересказан­ное летописью славянское предание твор­чески перераба­тывает видимо через скандинавское посред­ство древний сюжет, известный ещё по месопотамской вер­сии мифа о ранении от укуса спрятавшейся в трупе змеи, оборачивая значение имени Хельги против его носителя. Хотя здесь со временем могла иметь место и чисто фольк­лорная инсцени­ровка, обработка уже к тому же испытав­шая влияние хри­стианства, индифферентная к легендарной личности князя Олега (не ис­ключено – собиратель­ному об­разу, персонажу греко-русского договора впитавшему па­мять и о других, забытых варяжских князьях). По крайней мере, лето­писец кажется стре­миться излагать мате­риал объективно, приводя по возмож­ности мнения разных сторон по тем или иным вопросам (князь Игорь – волк), и негатива к устрои­телю Руси, как бы и предугадываю­щему, и конста­тирующему, провозгла­шающему словами очевидца начала XII века принцип фор­мирова­ния русской идентичности на столетия (и прочи про­звашася русью) и роль в этом Киева (русская метрополия), негатива к нему в лето­писи не про­слежи­вается (вспомним и литературную параллель между Вы­шгоро­дом и Солунью, где лежат мощи русских святых кня­зей и Святого Дмитрия и отождествление с Дмитрием Олега, оса­ждающего Царь­град).

Спра­ведливо замечено, что даже Кий (славянское куй>кый>кий «палка, дубина, посох, шест, свая, столб» (?), в родстве с ковать) с ближними, выгля­дит в целом бо­лее исто­рично, чем самые пер­вые Рю­рико­вичи, при том что каких-то кон­кретных фактов о Кие почти не приво­дится, ну кроме разве что за общими местами эпохи бес­письменности о прароди­теле можно уга­дать в нем «смотри­теля» перевоза через Днепр. Но полян­ский патриот верил в ис­торичность «предка» рода-племени кыян, обобщенно воплощающего в себе заслуги поколений родо­вых лидеров, как то и «миро­вое» призна­ние в Царьграде, но выгля­дящего, тем не ме­нее, очень эпо­нимно и довольно от­топо­нимично (раннесла­вянские куев-кыев-, хорев-, щекав- горы, река лубеди «бе­ле­сая»(?)), и соответ­ст­вую­щим обра­зом оформил в общем-то целиком фольк­лор­ный, но и не сказочный, на подобие генеалогических ле­генд мате­риал о нем, как об историче­ском деятеле. Подо­бие было почти достигнуто, но вряд ли может быть преодо­лено, поскольку летопись не называет ни одного приемника Кия (каковые известны, например, у польского Пяста), что оп­равдывает-таки поиски основ имен прародителей кыян в ландшафте и особенностях культуры (ср. Киёво озеро, Кийево болото). Кроме топо­графиче­ских особенностей ме­стно­сти, и возмож­ностей тех­нического ос­нащения приста­нища после слияния трех крупных рек, увоза, важной и трудной переправы че­рез Днепр для имени Киева (русского «Ие­русалима», «Но­вого Иеруса­лима») име­ются вырази­тельные библейские ас­социации, аналогии, может быть воздействовав­шие на пред­ставления первых русских хри­стиан, с горой Сионом «стол­бовой го­рой» (от еврейского цийун «веха, ориентир, столб») и го­рами Хорив («сухими, пустыми, лы­сыми»), вы­глядящие вполне сим­п­томатично на фоне прожи­вания уже в раннем Киеве пер­вой половины X века хазаро-иудейской общины, коей при­над­лежит автор­ство древней­шего доку­мента с территории Древней Руси – еврейского письма, подписанного поручи­телями, среди ко­торых может быть определен не только Гостята (аналог Хо­доте), но и про­звище Севе­рята, а за бар Кья­бара (ха­зар­ское племя ка­вары?) иногда видят даже «сына Киев­ля­нина, Кыянина» или скорее «Кыевича», что могло бы фик­сиро­вать время существования легенды о Кие. Назва­ние Киева (диагности­руе­мый славяноязычный Кыев X века и его адаптации на Ки-) должно быть древнее IX века, но разно­гласия вокруг его первых отражений в ис­точниках ещё су­ществуют (вари­анты с Ку-). Правда, запись народной ар­мянской легенды о Куаре, Мелтее и Хореане, имеющая не­которые лексические и общеисторические слишком яв­ные совпадения с летопис­ной (инды – венеды-винды, па­луни – поляне) и приписан­ная литературным ав­торитетам про­шлого, имеет все больше перспектив датиро­ваться X ве­ком, а значит и являться уни­кальным отголо­ском небыва­лой ак­тивности киевских русов и иже с ними. Вспомним, напри­мер, скитания некоего Хлгу-Хельги из Кембриджского до­кумента в Хазарию, Византию, Персию и при всей иден­тич­ности имен не напоминающего вроде бы летописного Олега, что позволяет-таки допустить особую популярность среди киевских русов этого имени, может даже благодаря какому-то их лидеру Росу, вроде бы награ­дившему росов своим собственным именем (первые Рюри­ковичи, за кото­рыми он угадывается, явно моложе пер­вых известных гре­кам русов-росов, но пускай это даже Роске­тиль или Рика­рос, Росрик, или что и как угодно (например, все тот же мифический эсхатологический Рос, прихотливо совмещен­ный с русь-руотси), но что со­вершенно не способно заме­с­тить масштабных исторических явлений) и просла­вивше­муся ред­кой проницательностью, по словам грече­ского ав­тора того же X века Псевдо-Симе­она, если тут ко­нечно не имеет места пространное толкова­ние скандинав­ского имени-про­звища-титула (известному в Скандинавии, но широко употребимому там с Высокого Средневековья, так что имя Ользы-Ольги фиксируется в са­гах как Аллоги). Иначе труднее найти прецедент много ра­нее ста­новления Киевской Руси, послуживший из­вестности мало приметных полян в Закав­казье. Отдельные находки на Ки­евщине дир­хемов первого периода обраще­ния (VIII-пер­вая треть IX веков) – времени бытования го­родища на Ста­роки­евской горе и существова­ния быть мо­жет некоего или не­ких ре­альных прототипов Кия, местных князей ли, боляр, старост, нарочитых мужей совсем не обя­зательно под тем же име­нем – затем преры­ваются как-будто долгим безучас­тием ре­ги­она к мировой торговле, до на­чального рубежа X века, что в частности не­плохо соотно­ситься с хронологиче­ским пиком пребывания в Ателькузу мадьяр. Использова­ние ва­рягами древнего хо­жего мар­шрута по Днепру на Черномо­рье в IX веке неоспо­римо (по­сольство 839 года, поход 860 года), но в полной мере его пропускная способ­ность была видимо востребо­вана в связи с государствооб­разующей деятельно­стью Рю­риковичей. Примечательно, что армян­ская запись легенды не упоминает напрямую се­стры Лы­беди, обязанной быть может не только славянской лебеди (уведенной в имени Лыбеди), но и германской эпи­ческой Сванхильде, жившей некогда в Причерноморской Готии, то есть воз­можно за­стает легенду на этапе формиро­вания, хотя опре­деленная перекличка вроде бы наблюда­ется с именем Св.Карапета – от карапа «лебедь» (не бе­зынтере­сен так же и мотив двух убиваемых братьев, отцов троицы). С другой сто­роны, само­быт­ное скандинав­ское на­звание Киева – Кае­ну­гард (компо­зиты на -гард-, кальки­рующий славян­ское го­род, при­меня­лись у скандинавов только к на­званиям по мар­шруту из варяг в греки с конеч­ной останов­кой в Микла­гарде-Царь­граде) – может быть не только «ло­доч­ным горо­дом» (от скандинав­ского «лодка, челнок»), ме­стом сбора одно­деревок спус­кающихся по Днепру, но и се­манти­ческой калькой с лето­писной Щека­вицы («скула­стой») от герман­ского «скула, под­боро­док». Правда, при­ходиться иметь ввиду, что Киев впервые встре­чается в скандинав­ских ис­точниках гораздо позже Новго­рода и Царьграда, по­этому следует полагать его оформле­ние, во-первых, оказа­лось подчинено модели са­мого попу­лярного (более 100 упоми­наний против около 10 раз для Киева) у скандинавов рус­ского центра – Хольм­гарда. Во-вторых, оно взаимоотра­жа­ется с народнопоэтиче­ским, бы­линным Кы­янъ-город, Кыян(ов)ъ-город, не извест­ным в то же время летописи. Сюда же может быть от­несено и аль­тернативное на­звание Киеова (допустимы и другие вари­анты вплоть до Витичева) у Баг­рянород­ного – Самба­тас – от звучащего кеннингом герман­ского самбат­хус «всех ло­док дом» (вместе со спи­с­ками рус­ско-грече­ских до­гово­ров и тради­цией о призва­нии лето­писи со­чине­ние Баг­ряно­род­ного, где приво­дятся уни­каль­ные дан­ные и русские слова, является одной из глав­ных и неуязви­мых опор норма­низма). Во­обще на издавна обжитых местах гео­гра­фии не­редко пере­сека­ются и пере­водят, пе­реосмыс­ли­вают друг друга разные языки. Вариант тюркской этимологии на­зва­ния Самбатаса – «вы­сокая кре­пость» – также неплохо впи­сывается в наши во многом при­близительные знания о ран­них слоях Киева и топогра­фию Киевщины, ведь поляне со­гласно летописи платили дань хазарам.

Можно обратить внимание и на то, что топонимы от кый-кий очень редки на восточнославян­ской территории, за яв­ным исключением Новгродчины, в чем видимо сказы­ваются пути формирования северных восточнославянских по­пуля­ций, и может быть на­звание Шестовицы, где распола­гался второй по ве­личине восточноевропейский вик в Среднем Поднепровье сохра­няет в себе черту культуры X и предше­ствующих ве­ков, си­нонимичную заложенной в имени Киева. Эфемер­ность Кия (попытки относительного датирования – до при­хода хазар – мало что проясняют) до­пускает две версии образования краткой летописной формы кыяне: отыменную и апелля­тивную. Во-первых, имя, вычлененное из топо­нима, содер­жащего соответст­вующий апеллятив, сформи­ровало ле­генду о недостающем прародителе для предко­вого рода, откуда затем его по­томки. Во-вторых, кыяне – профессио­нализм, наподобие кличан «охотников-загонщи­ков», при­менимый, скажем, к рыбной ловле или рыболо­вецкой от­расли, а название рабо­чего инструмента, приспо­собления в основе термина со временем дает начало ле­генде о предке общины. У кыян и Кыева может быть та­ким образом или общее происхожде­ние, или Кыев обязан также и Кию. На­конец, если бы име­лась возможность рас­ширить семантиче­ское поле аппеля­тива кый заметно за рамки «де­ревянного ручного инстру­мента» или даже «бревна, столба», как в случае с новго­родским диалектиз­мом шест «дом, семья», шесток «очаг», то и кыяне могли бы ока­заться обитателями Кыя, населен­ного пункта, на­прямую про­должающего аппе­лятив, в его редко встречаю­щемся значе­нии – «строение, дом, го­род, крепость», даже «ло­дочный дом» или что-ни­будь в по­добном ключе (ср. тын «забор, ограда, стена, осадное ук­репление» от германского «усадьба, двор», ныр «башня, убежище» или шест, слу­живший иногда измери­тельной единицей). Кыев же – бо­лее традицион­ная, слово­образова­тель­ная форма топонима, аналогичная обще­сла­вянской мо­дели. А если бы киев- гора оказалась древнее первопредка Кия и города его имени, то может даже проти­вопоставлялась бы Щекавице с Хореви­цей (от диалектного «круглая» или «каменистая», «крутая» в этимологическом родстве с хоробростью и хоровиной «невыделанной шку­рой») как «заставленная, застинная, застроенная» (по меньшей мере городищем VIII-начала IX ве­ков), «жилая, обиталая» (даже если её населяли умер­шие, памятуя обы­чай сооружения славянами «домиков мертвых» на столпах, «курьих ногах»). Или просто «высо­кая, при­метная» в соот­ветствии с качественным характери­стиками двух осталь­ных (по аналогии с «глубоким, широ­ким, киевой меры» или «камышовым, заросшим» озером, болотом). Можно также обратить внимание на зачастую по­граничную, «станционную» географию киев­ских топо­нимов на новгородско-псковском диалектном се­вере, что как бы соотносимо с расположением Киева после стечения глав­ных притоков Днепра (вспомним и реку По­чайну «оста­новку, ожидание»). Не исключено, древнейшие формы топо­нимов Киев­щины оказались подправлены в со­ответ­ст­вии с притяжа­тельной, отвечающей родоплеменным требо­ваниям (название Лы­беди может быть обязано и «пе­реду», вероят­ной границе общины кыян или полян, где, кстати, распола­галось ле­то­писное Предславино), и суф­фиксом, от­вечаю­щим за ме­сто­пребывание – -вица (как в ле­ства-ле­ст­вица-лестница, Шес­то­вица). Вероятно также из­вестные у вос­точных сла­вян топо­нимы Кие­вичи яв­ляются ва­риа­цией ожидаю­щейся Кие­вицы-Киевиц (ср. из­вестные и летопис­ный Кие­вец на Дунае и Уветичи-Витичев на Дне­пре). Рож­дение перво­пред­ков, подогре­вае­мое у неофи­тов хри­стиан­ства и биб­лей­скими мо­тивами, ка­жется было об­щим местом эпохи на­пи­сания ПВЛ (Пан, Чех, Лех, Рус, Ра­дим, Вятко, Кий) – но­вые общности мыс­лили преж­ними ка­тего­риями.