Заметки на полях прочитанного (Горский А.А. «От славянского Расселения до Московского царства&... 24.06.2015 21:24

Заметки на полях прочитанного (Горский А.А. «От славянского Расселения до Московского царства»; Поляков А.Н. «Киевская Русь как цивилизация»)

Древнерусские дружины

«Ведь племена эти, склавины и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща»

Прокопий Кесарийский

Городская община-дружина отличалась от любой другой ячейки такого же типа относительными и абсолютными размерами богатства и военного потенциала и брала в свои руки непосредственное административное и политиче­ское руководство в пределах культурно-этнографической терри­тории, где она сформировалась, но стремясь выйти за эти пределы, от чего границы вновь образованных земель не совпадали с границами более древних княжеств-земель древлян, дряговичей, кривичей и других, а городки славян 7-10 веков к 11 веку оказались в основном затерты новой сетью, закинутой из Киева. Город стремился приобресть как можно большую податную территорию, выйти за пре­делы древних родоплеменных границ, поставить под свой контроль становление на своей земле новых городов, на­де­ляя их статусом пригородов (с обязательством выплат главному городу части полюдья). Богатство позво­ляло го­рожа­нам или их части перекладывать груз непосредствен­ного производства на плечи штата зависимых людей, рабов или арендаторов, трудившихся на их сельскохозяйственных за­городных угодьях или в мастерских. Людям не занятым на производстве оставалось руководство этим процессом. Го­родской размер общины вывел восточнославянское обще­ство на новый политический, государственный виток развития.

Социаль­ные и политические структуры разрастались в соответст­вии с принципом корпо­ративности, общинности. Трудности освоения и преодоления пространства (зачистка леса, организация похода в Румское и Хазарское моря) диктовала условия равноправия складчиков. Вервь-дру­жина-товарищество-мир была единственно возможной со­циально-политической «сотой», формой социально-полити­ческой орга­низации. И она имела свои допустимые раз­меры, дикто­вавшиеся необходимостью оправления пря­мого народовла­стия (например, форма и размер ладьи дик­товал количе­ство участников ладейного похода). Об­щины и об­щинники способ­ные раз­богатеть на транзитной торговле и военных походах за да­нью (самый интенсивный способ обогащения в усло­виях Восточной Европы на то время, обеспечивший в итоге дос­таточно скачкообразный качест­венный прирост в 10 веке) обзаводятся го­родами с усадь­бами-дворами. Древ­нейшие города формиру­ются на основе богатейших общин, союзов общин (по принципу синой­кизма) вдоль важнейших восточноевропей­ских речных ма­гистра­лей, стремятся их контролировать и свя­зываются в единую городскую корпорацию земель (город с пригоро­дами, боляре и бо­лярцы) с княже­скими родами во главе. Полити­ческая независимость при­городов (отказ от уп­латы полю­дья городу) реализуется по мере роста их экономиче­ского и воен­ного потенциала и на­личия княже­ских канди­датур в роду Рюрикови­чей, не знающих себе конкурентов по степени ро­довитости с на­чала 11 века. Но к моменту об­ретения этой независимости, относительной или полной восточнославян­ские земли успе­вали приобрести русский культурный ак­цент, транслитери­руемый из Киева посредст­вом письменности и религии. Сама Русь-Рус(ь)кая земля политических границ X-начала XI веков в По­днепровье по­сле смерти Ярослава Владимировича навсегда стала дос­тоянием историографии, целиком воплотив себя в сфере «культурного наследия».

За определенным исключением Новгорода, чьи взаимо­связи с Киевом отличались некоторой причудливостью. Ведь, исходя из данных летописей, выходит, что город, без малого полу при­город, основал метрополию и неоднократно наводил в ней порядки, восстанавливая, таким образом, верховенство над собой. Этакий равновеликий, равноправ­ный младший брат. На заре градостроительного бума в на­чале 11 века Русская правда писалась для жителей Киева – русинов и Новгорода – словен. Русская государственность формиро­валась как синойкизм, дорога соединяющая дуум­вират об­щин Киева и Новгорода. Кроме общих экономиче­ских и по­литических выгод их связывала одна династия, способная некогда вы­казать свои достоинства обоим горо­дам (что можно просле­дить в эпоху от Олега и Ольги до Владимира – время заро­ждения основ и контуров цивили­зации и максимальной реализации князьями своих «обще­ственно полезных преро­гатив»), при­влечь и удержать их за собой, что превратилось в тради­цию. Город на Острове (Хольмгард) пересоздал Киев­ский городок, а Новгород за­страивался на протяжении пер­вой половины 10 века, как место сбора словенских бояр (земля словен в несколько раз превосходила по пло­щади начальную Киевскую волость.) Географическая раз­деленность, военный потенциал, позво­лявший при слу­чае поучить метрополию, создавала эффект независимого су­ществования, побратимства, компенсирую­щего, формали­зующего политическую зависимость, если о такой степени можно вести речь, отношениями действи­тельно оформленными как-будто искони рядовыми обяза­тельствами. Со временем от какой-либо зависимости следов не осталось, но имелась традиция общежития, совместных предприятий, подчеркнутая географической целостностью. Власть киевской об­щины ослабевала в прогрессии, по мере роста численности городов у восточных славян. И только освещенный време­нем обычай привязывал новгородцев к русским князьям (Гедиминовичи довольно сильно раство­рились в Рюрикови­чах), русской культуре и оставила в ней навечно.

Похоже, Новгород складывался как сенат-сейм лучших мужей словен (кривичей, чуди, мери, веси?) с местом по­стоянной дислокации, принимая на себя функции органа публичной, государственной вла­сти, перенятых у Острова. Переместившись с Острова в Киев, русская резиденция создавала свою землю на це­лине, обрастала ею. Если Нов­город формируется на определенной, уже сформированной этнической территории и не испытывает потребности раз­ветвленного градостроительства по всей земле, киевская русско-полянская община, лидируя в конкурентной борьбе, наново формирует территорию для будущей этнической общности.

Во­енно-торговые това­рищества-дружины – русь – по проис­хождению варяги, словены и прочие обзавелись сла­вян­ским языком, славян­скими богами (Перуном и Велесом, Христом) и в течение ста с лишним лет навязали всем про­чим восточным славя­нам своих князей и свою веру. Вовле­каемые русами в ми­ровую культурную жизнь другие сла­вяне возможно не все­гда тому противились (если дань была легкой), что сопровождалось городообразова­нием по обе сто­роны магистральных до­рог Восточной Ев­ропы. На про­тяже­нии 10 века русы юти­лись в Среднем Поднепровье, вдоль трассы Из варяг в греки, и иным, не менее важным трассам – здесь расположены древнейшие города – Ладога, Псков, Полоцк, Новгород, Смоленск, Лю­бечь, Вышгород, Киев, Чернигов, Переяславль и наверно другие – наведы­ваясь к соседям лишь за данью. Но уже Владимиру хватило политического веса и сыновей, чтобы вытеснить местные правящие рода на всей восточнославян­ской территории. К тому времени имя руси для восточных славян имело уже новое этническое наполнение смысла, с родиной в Среднем По­днепровье. При этом ранние города-общины, где не се­дели пре­жде наместники киевского князя (независимые или полунезависимые центры городского типа, как По­лоцк), были переоформлены, вместе с перено­сом на новее место самого поселения (куда-нибудь непода­леку от ста­рого). Ещё в се­редине 10 века широкомасштаб­ные амби­ции, виды на ли­дерство Киева могли быть предпо­ложи­тельно поколеблены и оспорены (древлянами), но в даль­нейшем уже не подвергались сомнению – слишком оче­видны его стартегические преимущества, он был самой удобной дверью всего леса Восточной Европы на юг, да и на запад тоже – этим обеспечивалась его экономи­ческая сила. Нужно было только, чтобы этим кто-то вос­пользо­вался с максимальной отдачей.

 Городские ста­рожильцы формиро­вали «сословие» бояр, будущих городских земле­владельцев, «патри­циев», допус­каемых к отравлению адми­нистративных долж­ностей. Свои боляре (от болгары, изначально видимо «богатыри», «об­ществен­нозначимые персоны», «общественные, общинные ли­деры», «родовые, общинные лидеры, знать», возможно «князья», если слово князь у восточных славян вошло, как иногда считают в обиход позднее) имелись и в пору пре­имущественного преобладания кров­нородственных об­щин – главы родов – однако втяги­вание общин-племен в мировую куль­турную жизнь нарушало строгость их древнейшего по родового прин­ципа фор­мирования, на их ме­сто пришла территориальная организация «племен», земель и дружин. Первой такой го­родской дру­жиной (не абсолютно первой, но в плане да­леко идущих последст­вий) стала у восточных славян рус­ско-киевская, всту­пив­шая в сложные, братско-сеньориаль­ные отношения с дру­жиной обширной Словен­ской земли на севере. Исклю­че­нием, не подвергавшимся каким-либо ин­новациям, оста­ва­лась закрытая каста князей, чей на­личный состав обес­пе­чивался лишь одним единст­венным родом, что было вполне ло­гично, поскольку князь мыслился в катего­риях языческих представлений живым воплощением и по­томком первочело­века, предка-прароди­теля (за частую эпоним­ного), в свою очередь являвшегося отпрыском ка­кого-ни­будь тотема. Купцы (по меткому на­блюдению все население занятое в торгово-ремесленной, производствен­ной деятельности, а не только «торговцы») и житьи по-ви­димому кое-где, как в Новгороде, не допуска­лись к отрав­лению административных должностей, закреп­ленных на­следственно (сословно) за родами прича­стными к ос­нованию полити­ческого центра племени-земли, города или ещё более древним традициям. В этом за­клю­ча­лось за­дер­живающее действие кровнородственных пред­ставлений. Очевидно, русские бояре были склонны и зачас­тую навер­ное не без оснований возводить свое проис­хож­дение к боя­рам родоп­леменных образований, дожидав­шихся в глуши Восточной и Северной Европы начала Эпохи Викингов. Та же устойчи­вость и преемственность содейст­вовала дли­тельной кон­сервации семейно-родовой номенк­латуры в от­ношении именования рядовых, младших членов предпри­ятий-това­риществ-дружин – отроки, детские. В дальнейшем в ходе социальной эволюции судьбы этих по­нятий расхо­дятся. Близкий им термин холопы «молодые воины» (в род­стве с холост-) со време­нем девальвирует свою социальную ценность, приоб­ретает новое соци­альное значение «слуг» (а в собственно Руси им означают и экономически зависи­мые категории), возможно также под влия­нием со­седей, где Треллеборги, опорные пункты служебной коро­левской ор­ганизации выполняют функцию родствен­ную хо­лопьим «воинским» городкам (вспом. го­рода Во­инь, Вити­чев) – во­енно-административным базам земель, их КПП, городкам, выполнявших специализирован­ные за­дачи ох­раны земской территории, общеземским кре­постям, местам сбора земских ополчений (типа известного швед­ского Рос­лагена, пункта сбора морского, гребного ополче­ния-ле­дунга). Отроки со временем устаревают, по­кидают сферу социальной лек­сики. Социальная роль бояр, боляр­цев, дет­ских в монголь­ское время постепенно транс­форми­руется.

Как всюду в мире, на Руси уделом людей освобожден­ных от ручного труда становилась сфера руководства (по­садни­чество по пригородам, сбор налогов, вопросы войны и обо­роны). К сожалению, летописи не приводят данных о процессуальных нор­мах функционирования веча. Воз­можно, веча и не со­бира­лись регулярно, каждодневно или являлись представительными (не у всех общинников могли быть челядь, холопы, арендаторы, помощники в ра­боте и возможность все время заседать на «агоре»). В конце кон­цов, не каждый представитель мужской половины доби­вался статуса «бонда»-домохозяина, способного представ­лять себя на народном собрании. Но ар­хаические общества вполне охотно пере­кладывают бремя управления на своих лучших мужей. Более того, право на руководство для знати было в неменьшей сте­пени и обязанностью. От родов отме­ченных удачей и изо­билием (что при равных для всех ус­ловиях означает вме­шательство потусторонних сил, покро­вительство богов) об­щество было вправе ожидать соответ­ствующего вклада, участия в обще­ственной жизни. Имуще­ственная дифферен­циация и терри­ториально-общинное де­ление аб­солютно не совпадали. Древнерусская «знать» не со­ставляла какого-то юридически замкну­того сословия с опре­деленным законом иму­щественным цен­зом, их статус и положе­ние в обще­стве целиком зави­село от их управлен­че­ского профес­сио­нализма и накопленного деятельностью предков уважения в обществе, покоился на негласной тра­диции и не везде был одинаков, восходил по началу к ме­стным обычаям хорватов, кривичей, вятичей и им подобных (вспом. «сильное» галицко-волынское и новгородское бо­ярство, стремящееся или оттесняющее Рюриковичей от фактического участия в управлении). Русская Правда знала только две гра­дации в уплате возме­щения за жизнь сво­бодного – в более ранних Варварских Правдах их могло быть больше. При этом бояре в Краткой «Правде» по ка­кой-то при­чине не упоминаются – то ли они, как и князь, потомки ро­довых старейшин вне закона, то ли восприни­маются как органическая часть «гражданского общества», общинные лидеры, взаимодействие с которой княжеской власти вы­звало к жизни сам документ (вспомним прецедент по­слу­живший к созданию – ссора княжеских на­емников с горо­жанами). Людям любого происхождения и профессии (40 гривен возмещения) противопоставляются княжьи мужи, на службе у князя, будь то даже слуги, тиуны, огни­щане (чадь), то есть близость к священной по языческим пред­ставлениям персоне заметно повышала со­циальный статус человека или компенсировала сам род слу­жебных занятий. Харизма княжеской власти особенно воз­высилась, достигла наверное максимума своих пределов усилиями и амбициями Владимира Святославича, который после всех своих свер­шений оказался способен поставить ультиматум всем киев­лянам креститься, пригрозя им лич­ной враждою в случае отказа. (Престижа княжеской власти, накопленного Влади­миром, хватило его внукам и правну­кам, так что весь XI век можно было бы назвать «веком князей», христиани­зация, главными проводниками которой они тогда явля­лись, даже усиливала их сакральную ипо­стась – на страни­цах лето­писи они главные действую­щие лица, наиболее инициатив­ные – но время очевидно рабо­тало не на них. Расправа ки­евской толпы с Игорем Ольго­вичем в 1147 году – верный симптом менявшегося положе­ния князей.) Ранее такой вла­стью над ду­ховным настрое­нием в обществе его отец Свя­тослав не располагал, как древ­ний вождь племени, все­гда вынужденный демонст­ри­ровать свою потенциальную силу личным примером, и не кре­стился лично, как Ольга, дабы дружина не смеялась, ко­то­рая в те поры, при князе, вскормленном с малолетства об­щиной, из этой общины це­ликом и состояла, совпа­дала с племенным ополчением и его знатными представи­телями. Так что от бояр, думцев – со­ветников князя, кото­рые рати­фициро­вали, принимали или отвергали его какие-либо на­мерения-предложения, требо­валось мак­си­мум мас­терства, прозорли­вости в угады­вании мнения, от­ношения всей го­родской об­щины, земли в целом по этим запросам. Т.е. если древнеки­тайская циви­лизация для нужд центра­лизо­ванного управ­ления вы­рабо­тала, как наиболее эффек­тив­ный способ по­полнения кад­ров, экзаме­наци­онную сис­тему, в варварской общинно-де­мократиче­ской Европе маги­ст­ральным, наибо­лее эргоно­мичным спо­собом форми­рова­ния публичной вла­сти было выделение немного­чис­ленной ари­стократии-бояр­ства, со­ревнующихся за корот­кий список административ­ных долж­ностей и цели­ком ответ­ственных за принятие ре­шений на­родного собра­ния (а в первобытной древности и за погоду в небе, как у историче­ских шведов, хазар). Зако­номерно при этом, что чем суро­вее и изоли­ро­ваннее (от по­тенци­альной агрес­сии) была среда обита­ния, тем эгалит­тарнее, демократич­нее вы­гля­дело социаль­ное устройство общества (в Западной Ев­ропе полноценные го­судар­ства республики Средневековья – Ис­ландия и Швей­цария). Не исключено существование некой постоянно дей­ствую­щей коллегии-думы, выносящей совме­стно вырабо­танные идеи-предло­жения на решение город­ского веча. Однако и для эпохи расцвета Новгород­ской республики, с пиком раз­ви­тия в 14 веке, (оставшейся к тому времени вместе с Пско­вом и Вят­кой последними само­достаточными русскими рес­публи­ками, что также не пре­пятствовало «аристократи­за­ции» управле­ния) летописи пе­стрят свиде­тельствами со­перни­чества, со­ревновательно­сти в среде бояр за престиж указо­творче­ства и выгоды ру­ково­дства. При этом отсутст­вие не­прика­саемо­сти бла­го­творно воз­дей­ствовало на меру чув­ства от­ветствен­ности «руководи­те­лей» общин. В пользу того поло­жения вещей видимо го­ворят ха­рак­терные форму­ли­ровки лето­писи в описании ряда собы­тий, свидетельст­вую­щие как будто об единоду­шии в приня­тии решений об­щин в целом и их пред­ставите­лей. Пренеб­реже­ние же об­ществен­ным мне­нием могло об­ходиться боя­рам не дешевле чем князьям: поток и разграб­ление, изгна­ние (остракизм), казнь. При­мерно так, доста­точно арха­ично, своеобразно выглядела демократия в ус­ловиях кли­мата Русской рав­нины.

Со временем можно наблюдать тенденцию к уменьше­нию значимости княжеской власти во внутренних делах русских зе­мель. Все усложняющаяся социальная жизнь русских городов постепенно суживала область приложения полифункциональной по своей природе, покоящейся ещё на языческих представлениях княжеской власти. Внутри­кастовые интересы князей могли расходиться с чаяниями и потребностями волостей, с государст­венными интересами. Время великих князей организаторов-устроителей, поли­ти­ков, полководцев, просветителей проходило. Все больше, пусть не везде ровно (Северо-восток Руси испыты­вал со­стояние перманентной колонизации – наверное, здесь князьям было, где себя показать) проявлялось каче­ство из­быточности княжеской власти. Из «по­борников» Русской земли князья превращались в её обыч­ных, зауряд­ных «по­тре­би­телей». Такие деятели как Мстислав Удатный были ско­рее исключениями из правила, сво­его рода «ро­манти­ками».

Экономическая питательная среда княжеской власти (процент с полюдья) существенных изменений не испыты­вала, типо­логически все мене отличаясь от дос­тупных средств к существованию любых других участников эконо­мических отношений. Уходили в прошлое «одиссеи», по­ходы за до­бычей к соседям «Золотого», «Былинного» века Олега—Владимира, когда княжеская харизма оказывала большое впечатление на современников и летописцев. В отличие, скажем, от Польши на Руси не сложилось так на­зываемой «служебной организации» (типа трех тысяч вои­нов на содержании польского короля) – русы достаточно глубоко инкорпорировались в социально-экономическую жизнь сравнительно более эгалитарных восточнославян­ских обществ. Собственно говоря, усиление общественно-политической роли княжеских прерогатив как раз и связано с варяжским, или русским компонентом древнерусской ци­вилизации. Кажется что у самих восточных славян значе­ние их природных (?) князей могло быть более «декоратив­ным». Ведь столь незаурядное объединение в одной полити­ческой системе всех восточнославянских племен было воз­можным под единым «командованием», практиче­ски едино­личным по своей смелости. И похоже никто среди славян не проявлял таких амбиций. Так что древнерусская культура оказалась специфицирована своим особым княже­ским колоритом. Природа княжеской власти состояла в её полу священном, традиционном характере (вспомним моти­ви­ровку захвата Киева Олегом) – князь мыслился естествен­ным соучастни­ком политического действа, высту­пал при случае распоря­дителем собственности, по-види­мому, по обычаю формальным (в дальнейшем в разных землях спектр княжеских функций мог варьиро­вать). Хотя нельзя не сравнить такое состояние с принци­пом разделе­ния вла­стей, философски обоснованном запад­ноевропей­скими мыслителями Нового времени, и в данном случае имеющим вполне естественную природу на начальных эта­пах произ­растания. Собст­вен­ные, личные дру­жины князей типа клас­сических гер­ман­ских, связанных личными клят­вами, обяза­тельствами, рядом, описанных ещё Та­цитом и может во­обще мало ха­рактерных, частных для славянских обществ с их дружи­нами-ополчениями, родовыми, племен­ными «муж­скими домами», градуирующимися по возрас­тному крите­рию (дружины юношей, юнаков, отроков, холо­стых и дру­жины мужей во главе с нарочитыми и старейши­нами), дру­жины князей были абсолютно малы – от несколь­ких де­сят­ков до нескольких сотен ремесленников от войны на со­держании, кормлении князя, наемников, даже живу­щих на его дворе. Кажется, смены нанима­теля и неодно­кратные у воинов были не редкостью. И глав­ное, эти част­ные княже­ские, боярские профессиональные армии, обще­ства друзей, войска, рати не имели-таки у сла­вян спе­цифи­ческого обо­значения, во всяком случае собст­венного (гридьба, грид­ница популярные в северных землях – скан­динавизм). А столь популярная дружина привычно могла объединять деятелей весьма далеких от военных за­нятий. (Позднее при монголах в новых социально-полити­ческих условиях будет выдвигаться роль двора, дворни, дворян, составленных прежде всего категориями наемников и зави­симых слуг, начи­ная от ра­бов.) Ре­альная военно-по­ли­тиче­ская сила кня­зей обес­пе­чивалась их способностью ужи­ваться с зем­лей. Тут уж были не в силах происхож­дение или место рож­дение князя. Следует видимо раз­гра­ничивать отно­ше­ния между горо­дами, между княжеские и отношения князей с городом. Лю­бечский съезд не делил территорию Киевской политии ме­жду князьями, не являв­шимися её соб­ственни­ками, владельцами (володеючи каждо родом своим, каждо родом своим владяше, владети сами собе – форму­лировки смейно-родо-племенного права, которому насле­довала древнерусская политическая система). Съезд регули­ровал сферы «кормления» внутри кня­жеского рода, где князьям следо­вало «пытать сча­стья» (при всей внешней несерьез­ности сравнения оно об­ладает некоторым сущно­стным род­ством с положением Рю­рикови­чей – «дети лейте­нанта Шмидта»). Собст­венником земли и доходов с нее яв­лялась вся земля-волость в це­лом, «госу­дарство», оно же город, го­род­ская об­щина, которую в дей­стви­тельности со­ставляли все свобод­норожденные ко­рен­ные жители земли (члены общин зем­левладельцев) не за­висимо от места про­живания в городе ли, на селе ли, в при­городе (от­сюда рим­ляне, новго­родцы/-ские, ростовцы/-ские, смо­ляне/-ские, галичане/-кие, волыняне/-ские, рус­кие/-тии). Как и не яв­лялись соб­ственниками Новгородской земли новгород­ские бояре – прямые на­следники об­щесло­венского города-со­вета – лишь в 14-15 веках за счет нако­пленных поколе­ниями на по­людьях и да­нях у чуди средств представили ру­ководящей «касты» словен стали ак­тивно скупать в част­ную собствен­ность угодья в своих и чужих пятинах. Сле­дует также ого­вориться о том, что с сословным делением по большому счету древнерусское общество было не знакомо. Единст­венно заметная «сословие-каста» бояр также при случае могла видимо пополняться новыми пред­ставителями и мо­жет не имела общепризнанных у восточ­ных славян ха­рак­теристик. Не исключено, Новгородская «республика» была одной из самых «аристократичных» по форме правле­ния среди древнерусских земель, а у радими­чей и вятичей, коль они переселились с ляшской стороны (весьма веро­ятно из Подунавья, начиная от сопредельных с франками территорий), что не проходит незамеченным для придне­провских автохтонов, то есть произошло на их некой про­тяженности бесписьменной памяти (для славянской топо­нимики Новго­родчины в свою очередь напрашиваются ана­логии на водо­разделе Балтики и Черноморья, как впро­чем и для ряда ра­димичских топонимов в Верхнем Поднест­ро­вье), поднепровский термин бояре мог бы быть даже не востребован. С другой стороны, в Приднепровье, на Се­верщине социаль­ная лексика сверх боляр-бояр (и не ис­ключено кагана, взамен князя) оказывается обогащена ещё одни тюркизмом быль (черниговские были), того же корня что болгарский боила.

Слово смерды «вонючие от работы, чернорабочие» яв­лялось возможно ненормативным обозначением сельского населения вообще, точнее населения занятого сельскохо­зяйствен­ным трудом, земле­делием и скотоводст­вом или «грязной работой» или быть может столь же не­норматив­ным обозначением того же сельского населения других зе­мель-волостей или их насе­ления в целом, как на­ходяще­гося в «политической» зави­симости, примученного данями, а может даже и не только сельского, а занятого в поте лица на производстве продук­тов потребления вообще. В про­цессе ускоренной со­циаль­ной эволюции, активизации меж­земельных, межпле­менных отношений (война Киева с древлянами), наблю­давшейся у славян с IX-X веков обо­значение смердов могло актуализи­роваться на статусе ра­ботников «рабов», наибо­лее важным источником пополне­ния коих у славян являлся плен. Пред­полагается, что эту же со­циально приниженную категорию слово смерды обо­значало у славян и ранее, под­черкивая изначально ско­рее даже об­стоятельство их чуже­родного, чужеземного проис­хожде­ния, а не характер тру­довой дея­тельности. По­пада­ние в хо­лопство, закупничество и тому подобную соци­ально-эконо­мическую зависимость своих, членов своего рода-племени стало возможным по мере роста имуществен­ной дифферен­циации, нарушения старых кровно-родст­вен­ных связей, общин, там, где этот распад наиболее бурно происходил и далеко заходил. Руськая Правда фиксирует категорию смердов, несмотря на всю возможную не­нормативность, расплывчатость по­нятия уже (что во­обще свойственно об­лику славянской до­морощенной соци­альной лексики – вят­шие, детские, от­роки) как вполне привычную, социльно­значимую (или сама придает ей впер­вые такой «докумен­тально-официальный» вес), что на­дежно согласу­ется с по­вышен­ным интересом варягов, ру­сов и их торговых партне­ров на Юге к рабо­торговле (в речи Святослава челядь чет­вертая в списке русских экспортов) и каковой интерес вполне естественен при низком валовом прибытке от полю­дий и даней. Видимо смерды-ра­ботники-рабы стали за­метным персонажем социально-политиче­ского пей­зажа ранней Руси. Впоследствии, по мере умень­шения зна­чения меж­племенных войн (хотя междоусобные «межго­родские» и «международные» войны оставались таким же источником пополнения класса работников), ра­ботор­говли, с пре­кращением даль­них походов и превраще­нием бывших пак­тиотов в древне­рус­ских горожан и селян слово смерд возвра­щает свое жар­гонное амплуа, как это происходило, напри­мер, с отро­ками, амплуа которое оно впрочем никогда и не теряло (вспом­ним реплику Олега Святославича о не­жела­нии вы­слуши­вать суждения о нем, суд епископов, игу­менов и смердов, где последние кра­сочно отзеркаливают мужей от­цов наших в послании Моно­маха). Однако под влиянием Русской Правды слово смерд видимо становиться общерус­ским дос­таточно по­пулярным соционимом для употребления в третьем и вто­ром лицах в отношении сво­бодных селян (в первом и втором лицах это могли быть ог­нищане) на протяжении истории домонголь­ской Руси и позднее и тем более в отношении работников, челяди, хо­лопов. И быть может не только по отношению ко княжеским (или земским?) смердам, постепенно сменя­ясь, по мере умень­шения значения частного и земского рабства и усиле­ния со­циальной градации в монгольское время (в лекси­коне летописей появляется сигнализирующее слово чернь), гораздо более эндоэтнонимичным в сравнении со смердом кре­стьянином (и выглядящим почти антитезой огнищанину) в значении «сель­ского обы­вателя». Рабство, работорговля по отрывоч­ным сведениям (летописи посвящены обычно ссо­рам кня­зей или скорее го­родов, фиксируют природные яв­ления, поставле­ния и смерть церковных иерархов, кня­зей) суще­ствовала на всем протяжении истории домонголь­ской Руси, но о ши­роте его размаха можно строить предпо­ложе­ния. Уместно вспомнить о правовом оформлении раб­ства у сла­вян во­обще, как он реконструируется по пись­менным ис­точникам, каковые традиции вероятно наследо­вало и древ­нерусское рабовла­дение, хотя естественно по­ложение рабов должно было стать более жестким в связи с появле­нием категорий разного рода зависимости. Руская Правда была составлена впервые по горя­чим следам пре­цедента, конфликта, где оказались за­ме­шаны иностранцы, варяги, в восточносла­вянском обще­стве долгое время до того и в привычном обиходе после того до­вольствовав­шимся обыч­ным правом (вспомним от­лаженную практику рядований в летописи с целованием креста и до креста). Правда зафик­сировала терминологиче­ский срез начала, се­редины XI века, несущий пре­емствен­ность к родовым обы­чаям (харак­терное отсутствие бояр, возможно южновосточ­нославян­ских по происхожде­нию, в Краткой редакции) и «раннего­сударст­венным» про­явле­ниям, и продлила его жизнь.

Ис­следователи отмечают риторический, панегирический кон­текст употребле­ния по отношению к некоторым неза­урядным князьям (Владимир, Ярослав) цар­ственной титула­туры, типа каган или царь (надо не забывать, что первые русские литераторы были по обыкновению люди церков­ные, со специфически акцентированным мировоззрением, хотя порою не чуждались уважения к своему языческому прошлому и поддавались искушению идеи богоизбранности славян и Руси). Оче­видно, по­пытки серьезных, далеко идущих притя­заний на царствен­ность князьями (первыми среди равных) вкупе с официаль­ным использова­нием соот­ветст­вующей термино­логии в ус­ловиях древне­русской по­литиче­ской дей­стви­тельности вы­зывали бы не­понимание в обще­стве, оказались бы не услышанными. Можно также вспом­нить о трудно­стях идеологи­ческого обоснова­ния са­модер­жавия, которые приходилось преодо­левать первым москов­ским независи­мым правителям – для Руси XV века ав­торитарность ещё была трудноус­воя­ема. Всякий жизнен­ный шаг опирается на традицию, а тра­диции само­властия на Руси как раз и не существовало. Так что Ивану Грозному для лучшего закре­пления в сознании насе­ления этой инно­вации, оправдания значения провоз­глашенного титула при­ходилось прибегать к акциям массо­вого террора. Новая царская власть буквально завое­вала своих подопечных. И конечно же это политическое действо опиралось на солид­ную экономическую базу. Поскольку как бы мягко не вы­глядел внешне протекторат Орды над Русью, экономиче­ская суть сложившейся ситуации состояла в том, что хан (по меньшей мере «царь», «император», тогда как мурза – «князь») являлся полноправным собственни­ком Русской земли, по праву завоевателя. Поначалу быв­ший наместник и единст­венный наследник хана, велико­княжеская, царская власть могла теряться от свалившихся на неё широчайших воз­можностей, но постепенно привы­кала к «хорошему», пока при Иване Грозном в полной мере не реализовала свои по­тенции.

Характерно, что в событиях 1223 и 1237-1241 годов русские князья себя никак особо не проявили с положи­тельной стороны ни в политике, ни в военном деле (суще­ствует даже подозрение на договоренность с Батыем Яро­слава Всеволодовича, уже к тому времени прославившегося от­крытием новой большой главы перечня «беспринципных» методов борьбы в истории Руси) и уже в конце 12 века у них впервые появ­ляются конку­ренты на право княжения в русских зем­лях, сначала венгры (потомки Анастасии Яро­славны). Меняв­шееся социальное положение князя навер­ное не требовало может быть как раньше от него каких-то специальных ка­честв и умений, недоступных простому обывателю или воеводе, тысяцкому, посаднику, выборных из бояр. Князья небольшой Рязанской земли, всегда на­хо­дившейся под «присмотром» половцев, первыми встре­тили «стихийное бедствие» по старинке, в поле (вспом. ли­тера­турные стереотипы образцо­вого княжеского поведения – аще моя голова ляжеть, то промыслите и собою) и чуть все не погибли – их примеру уже никто не последовал. Уровень же город­ской самоорга­низации, будучи совер­шенно адек­ватен по­требно­стям древнерусской и во­обще ев­ропейской цивили­зации (к при­меру, многие русские го­рода обноси­лись весьма солид­ными укреплениями, од­нако в междо­усобных войнах рус­ские редко брали го­рода при­ступом, иногда оса­ждали, а в Нов­городской и Полоцкой зем­лях го­родская плотность была вообще заметно ниже), ока­зался не сопос­тавим с мо­щью военной машины